Владислав Крапивин - Белый шарик Матроса Вильсона
…Кино восхитило одинаково и Стасика и Яшку.
— Только, по-моему, зря этот джинн-мальчишка превратился совсем в обыкновенного человека, — сказал Стасик. — Маленько волшебства все-таки не мешает. А?
— Не знаю, — вздохнул Яшка. — Мне сейчас хочется стать совсем-совсем обыкновенным.
Стасик глянул на него украдкой и застыдился своих слов. Он ведь совершенно забыл, кто на самом деле этот веселый, растрепанный и слегка чумазый Яшка.
Легкая тень отчуждения легла между ними. Нет, не отчуждения, а неловкости и какой-то опаски. Стасик сердито задавил в себе это чувство. Сказал деловито:
— Ночевать у нас будешь, да? Мама согласится, не бойся.
Был уже вечер, они шли по Первомайской улице, и низкое солнце мелькало над заборами среди рябин.
— Не… На ночь я уж к себе. А то мало ли что…
Стасик загрустил, но сказал понимающе:
— Попадет?
— Крик подымут. Особенно Желтые тетушки.
— А еще придешь? — Стасик вдруг очень заволновался. — Ты ведь не последний раз, да?
— Приду, приду! — Яшка переливчато засмеялся. — Завтра же! — И не осталось между ними даже намека на тень.
— А отсюда… как уходить будешь? Можно посмотреть?
Яшка слегка насупился. Еще днем приметил он у берега ржавую баржу, наверняка пустую. Туда он и заберется, поглубже в трюм. И тогда уж… Потому что не превращаться же в статую на глазах у Вильсона! Белый шарик знал характер друга и понимал, как это ударит по Стаськиным нервам… И куда Вильсон денется с каменным пацаном в тряпичных трусиках и майке? И сколько набежит любопытных… А в трюме скульптуру никто не обнаружит. Вряд ли есть желающие шастать ночью по глубоким железным закоулкам. И уж тем более никогда не полезет в трюм Вильсон, Яшке-то известно, как не любит Стасик глухие и темные помещения. Конечно, Вильсон не виноват в этом страхе, просто натерпелся, бедняга…
— Ты проводи меня до реки, а там уж я сам, один… Смотреть не надо…
Опять грустно и с пониманием Стасик сказал:
— Тайна, да?
— Не тайна, но… может не получиться, если кто-то смотрит. Импульс не пойдет. И тогда… вдруг какое-нибудь межзвездное нарушение… — покривил душой Яшка.
По Банному логу они опять вышли к пристани, оттуда к станции Река и поднялись до половины откоса. Яшка нашел место, где выступ берега скрывал от глаз баржу.
— Вот здесь и стой… Я пойду, а ты не смотри за мной и медленно считай до ста. Обещаешь?
— Честно-пионерско. — Стасик взялся за кончик галстука (он так и гулял сегодня в «парадной форме»; ох и будет от мамы за перемазанную рубашку!). — Значит, до завтра?
— Честно-пионерско, — серьезно сказал Яшка. Он, если строго рассуждать, не имел права давать такое слово, но Стасик поверил. Яшка подержал Стасика за локти горячими пальцами и прыгнул за выступ, в бурьян…
Через минуту Яшка нырнул в люк на железной палубе. Ушибаясь, плутая в запахах ржавчины, забрался в дальний трюмный отсек. Сел, съежился, уткнулся лбом в колени. И невидимым лучом ушел сквозь пространство.
2
Побежали, по-ребячьи запрыгали счастливые летние дни. Потом Стасику казалось, что лето промелькнуло стремительно. Однако пока оно шло — было бесконечным.
…В один из первых дней Яшка познакомился с Полиной Платоновной. Вот как это случилось. Никого дома не было, кроме ребят, уснувшей Катюшки и Зяминой бабушки, которая за ней присматривала. И Стасик решил показать Яшке фисгармонию.
— Смотри, педали надо давить по очереди, а клавиши нажимать… Вот… — Стасик сел к инструменту и довольно ловко сыграл «Капитан, капитан, улыбнитесь…».
— Пусти-ка… — попросил Яшка.
— Только сильно не жми, а то Катька проснется, громче этой штуки загудит.
— Не проснется, — рассеянно отозвался Яшка. Поставил босые ноги на педали. Положил на клавиши пальцы с грязными костяшками и нестрижеными ногтями. Качнул, надавил. Низкая, но чистая нота вошла в тишину. Яшка пальцами левой руки пробежал по клавишам, вплел в эту ноту робкий мотив. Послушал, наклонив к плечу голову. Не очень уверенно, однако так, словно уже знаком с инструментом, заиграл двумя руками. Что-то неровное, осторожное, печальное… И вдруг старенькая фисгармония вздохнула, как великан. Незнакомой, берущей за душу музыкой раздвинула комнату, впустила в нее ласково-тревожное пространство, пересыпанное огоньками, похожими на окна и фонарики далекого города… Это была странная песня, где сплетались и колыбельная, и мелодия дальних дорог. А потом в ней зазвучали Стаськины сны с гудящим под ветром такелажем и пальмовыми берегами…
Яшка вдруг оборвал игру и оглянулся. И Стасик…
В дверях стояла (как в прошлый раз!) Полина Платоновна. Маленькая, скособоченная, седая. Держалась за косяк, будто у нее кружилась голова. Смотрела на Яшку, а глаза у нее были необычно синие. Впрочем, Стасик лишь мельком отметил это, музыка не сразу отпустила его.
Яшка встал. Не как застигнутый врасплох растрепанный Яшка, а будто воспитанный ребенок в просторной гостиной у рояля. Сдвинул пятки, опустил руки, наклонил голову.
— Где ты научился так играть, мальчик?
Он сказал полушепотом:
— Я не знаю… Извините, я просто так… Играл, вот и все.
— Феноменально… А чья это музыка?
— Я… не помню. Извините, — опять сказал Яшка.
Полина Платоновна подошла, положила сухую ладонь на Яшкину кудлатую голову, слегка запрокинула ее.
— Откуда ты, мальчик?
— Он… из детдома, — бухнул первое, что пришло в голову, Стасик. — Яшка, пошли! Мама на рынок сходить велела!
Они и правда пошли на рынок за зеленым луком, и по дороге Яшка спросил:
— А почему ты сказал, что я из детдома?
— А что надо было сказать? С неба упал?.. Слушай, а ты в самом деле не учился играть?
— А разве музыке учатся? Она у меня сама собой… Не знаю как…
Конечно, вечером Полина Платоновна сказала маме, какой, оказывается, талантливый друг у Стасика. И мама наконец спохватилась:
— Слушай, я давно собираюсь спросить. Этот приятель твой… Яша, кажется? Он откуда? Правда, что из детдома?
— Ага, из Заречного, — вздохнул Стасик. В Заречном поселке в самом деле был детдом. Далеко, на отшибе. В городе на «заречников» косились: недобрая была у детдомовцев слава. Стасик мамины опасения понимал и начал вдохновенно сочинять. Яшка, мол, не такой, как другие: не курит, не ворует и даже никогда не ругается. — Мы на берегу познакомились, когда он один гулял. Он из детдома часто уходит, потому что не нравится ему там…
— А воспитатели не наказывают его за отлучки?
— Не-е… Там только вечером ребят считают, сейчас ведь каникулы. А днем если кого нет, другим в обед лишняя порция достанется…
Кое-что о нравах Заречного дома Стасик слыхал от ребят и потому врал натурально. Мама вздохнула:
— Да, видать, кормят их не очень. Тощенький совсем… А почему он такой косматый? Ведь все детдомовцы стриженые…
— А… он не хотел стричься, упирался, как мог. А сейчас их парикмахер в отпуске…
— И раздетый все время бегает, в трусиках и майке. А сегодня день такой прохладный.
— Потому что… большие пацаны у него одежду стырили… то есть стащили. На папиросы поменяли, — опять выкрутился Стасик. Мама только головой покачала.
На следующий день было воскресенье, все оказались дома. И едва Яшка появился, женщины дружно взялись за него. Нет, ни о чем не расспрашивали, понимали, что нельзя бередить детдомовскому мальчонке душу, но зато весело и решительно вымыли его, остригли ногти, позвали Маню с машинкой и ножницами…
— Ох и зарос! — удивлялась Зямина мать. — Зинаида, а ну иди с кухни! Не видала,как мальчишек стригут?
— Только не очень коротко, — тревожилась Полина Платоновна. — Жаль такие волосы… Левушка тоже не любил коротко стричься. Его даже девочкой дразнили иногда…
Яшка подчинялся женским заботам без смущения, охотно.
— Я Стаськину ковбойку Яше подарю, — сказала мама. — Хотела еще и брюки серые, да посмотрела — там дыра на дыре…
— А пойдем-ка, Яша, со мной, — позвала Полина Платоновна. И увела его — чистого, подстриженного — к себе.
Скоро Яша появился перед всеми в костюме мужественного военно-полевого цвета. Это были штаны до коленей и рубашка, подпоясанная желтым ремешком, как гимнастерка. На рукаве — вышитый значок: белые поленья и оранжево-красное пламя костра.
— Левушка носил… Был у них отряд имени Первой Конной, и он там горнистом… На сборы ходил в этой форме и на первомайский парад… Да не успел износить, вырос…
Все примолкли, будто сам Левушка появился здесь и тихо сел в сторонке. Многие ведь его знали и помнили. А мама… Она, может быть, Катю вспомнила. Не нынешнюю Катюшку, а старшую Стаськину сестру.
Зямина мать наконец сказала:
— Дак он же истреплет ее за неделю, красоту такую. На их, на окаянных, все горит.
— А и пусть треплет, — отозвалась Полина Платоновна негромко и суховато. — Не дело это, чтобы ребячья одежда лежала недоношенная. Ни от чего это не спасает…
