Владислав Крапивин - Ампула Грина
Тут же они усадили меня в машину (я впервые ехал в такой роскошной, в "Нассахате"), и отвезли в поселок Постышево, на территорию за колючей проволокой. Там стояло четырехэтажное школьное здание и несколько двухэтажных казарм.
Ну, в общем-то обычная колония для "мелкого народа", хотя и называлась школой. За проволоку не вздумай сунуться! Учиться заставляли всерьез (может, это и хорошо, меньше скучаешь), за двойки попадало крепко. И всё – по струночке. На любой вопрос надо отвечать, как требует устав. А самому вопросов лучше не задавать. Вся жизнь, от подъема до отбоя, – по расписанию, в школу, в столовую – строем. Телевизор – только два раза в неделю. Зато работа в мастерских – маркировка упаковочных ящиков – каждый день…
Ну, а внутри казармы власть была, конечно, у больших парней, у «генералов» – не поспоришь, не пикнешь. Но ко мне «генералы» относились неплохо. Да и другие ребята тоже. Поскольку я был «Стрелок». Известия о моих приключениях просочились в школу. Попытка отбиться от ментухаев с помощью оружия (а охрана дороги считалась все равно что ментухаи) выглядела делом геройским. И то, что я защищал не только себя, но и мелких пацанят, мне тоже засчитали в заслугу. В общем, понемногу привык я к такой жизни. Давила на мозги только жуть однообразия да еще тревога за Пузырька и Тюнчика: что с ними стало? Грызла мысль, что это я виноват в их несчастьях.
Плохо было и то, что потерялась книга "Алые паруса". Когда я очнулся в детприемнике, ее со мной не оказалось.
Конечно, в спецшколе была библиотека, но совсем не было времени и возможности, чтобы где-то спрятаться с книжкой, отвести душу. Иногда только на самоподготовке сунешь под учебник "Гека Финна" или «Человека-амфибию», малость расслабишься…
Учился я в шестом классе. Осень прошла и зима, весна подкатила. Весной тоска, она самая нестерпимая… В начале апреля я попробовал рвануть из школы. Думал – окажусь на свободе, помотаюсь по разным местам, узнаю, может быть, что-то про Пузырька и Тюнчика… Поймали меня почти сразу, в километре от школы, на автобусной остановке. Ну и… в общем-то ничего страшного. Начальник группы намекнул «генералам», чтобы повоспитывали меня резиновым шлангом, но те ко мне отнеслись снисходительно (Стрелок же!), «учили» вполсилы, со смешками. Потом я отсидел трое суток в штрафном изоляторе (при этом разрешалось читать) и думал, что все обошлось.
Но в середине апреля меня вызвали к начальнику школы. То есть отвели. Кроме начальника по прозвищу «Турнепс» (голова редькой вверх) там были двое не из школьного начальства. Оба худые, очкастые, в одинаковых гладких костюмах.
– Господин начальник школы. Воспитанник группы номер шесть Климчук по вашему…
Турнепс махнул рукой: отставить рапорт. И сказал очкастым:
– Вот он, перед вами…
Один из незнакомцев проехался по мне очками и будто подвел итог:
– Значит, эта белобрысая бестия – тот самый Григорий Климчук…
"Кранты, Стрелок, – сказал я себе. – поедешь в штрафной интернат на Белорыбье…" Об этом воспитательном учреждении, что на Белорыбинском озере в Северо-Замойском уезде, ходили жуткие слухи.
Второй, с гладкой блестящей прической, воткнул в меня взгляд очков, будто канцелярские кнопки.
– Твой отец – Юрий Львович Климчук?.. Можешь называть меня "господин инспектор".
– Так точно, господин инспектор. Юрий Львович Климчук.
– Что тебе о нем известно?
"А что вам от меня надо?"
– Он… работал в журнале, а когда мне было два года, его почему-то арестовали, господин инспектор. А год назад он… умер в больнице…
– Откуда тебе это известно?
– Я… это мне… – "Господи, я же сейчас выдам Михаила Гаврилыча!"
– От директора прежней школы ему это известно, – сказал «блестящеголовому» другой очкастый. – Тот зачем-то проинформировал юношу перед тем, как… ну, в общем ясно…
Инспектор опять уставился "кнопками":
– У тебя были какие-то связи с отцом?
– Никак нет, господин инспектор.
– А ты врешь, голубчик, – невыразительно произнес напарник Инспектора. – Ты получил от него письмо.
"Вот оно что!"
– Но… письмо… это же не связь… господин начальник. Я же не отвечал на него. Даже не знал, куда…
– А как попало к тебе письмо? – вдруг вмешался Турнепс.
– Я… был на прогулке во дворе, господин начальник школы. Меня сквозь решетку, то есть сквозь забор, окликнул какой-то человек. Сунул конверт и сразу ушел. Я его не запомнил, господин начальник школы…
– Конспиратор… – все так же невыразительно заметил Инспектор.
– Будешь выкручиваться – пожалеешь, – пообещал Турнепс
– Никак нет, я не выкручиваюсь, – господин начальник школы. – Я говорю все как есть. Зачем мне выкручиваться…
– А где письмо? – тусклые "канцелярские кнопки" на миг сверкнули, как ртуть.
– Я… его съел, господин инспектор.
Все трое одинаково мигнули. Напарник Инспектора не поверил:
– Что за бред!
– Никак нет, господин начальник. По правде съел. Честное слово…
– Зачем?! – почти крикнул Инспектор.
– Я… не хотел, чтобы оно… чтобы кто-нибудь другой его увидел. Стали был лапать, разглядывать. А оно… было мне дорого… – Я даже не добавил "господин инспектор".
Кажется, у меня получилось правдоподобно. Однако они не поверили. Напарник Инспектора даже усмехнулся.
– Наверняка директор наплел мальчишке, что в письме какая-то опасность.
– Никак нет, господин начальник! Михаил Гаврилович даже не знал про письмо!
– Молчать, когда не спрашивают! – рявкнул Турнепс. – В изолятор захотел?
– Виноват, господин начальник школы.
Инспектор спросил:
– А что было в письме?
Я ответил не сразу… В письме не было ничего про посторонних. Никаких чужих имен, адресов, дат. Ну, ничегошеньки такого, что могло кому-то повредить. Опасность могла быть в самом факте, что письмо есть. Ну, может, в отпечатках чьих-то пальцев на гладком листе, в начертании букв, в цвете бумаги или чернил в конце концов… Но никак не в словах! Что там? Секретные данные про кота Юшика? И я решил, что нет смысла отпираться. Тем более, что я отчаянно боялся. До боли в животе. От двух очкастых незнакомцев исходила какая-то замораживающая душу угроза…
Турнепс рявкнул опять:
– Ты что молчишь, как заткнутый! Отвечай!
– Виноват, господин начальник школы. Я вспоминаю… Да, я помню всё. Даже наизусть…
– Вот как! – обрадовался Инспектор. – Ну, излагай. – Он шевельнул на краю стола блестящий аппаратик. Видимо, диктофон. И я… стоя навытяжку и глядя мимо всех лиц стал излагать.
Едва я начал говорить, сделалось тошно. Стало понятно, что я предаю отца, себя, свое тайное имя Грин, самого писателя Грина… и вообще все хорошее… Даже кота Юшика (а он мне здесь, в школе, стал сниться иногда; будто приходит в темноте большой ласковый кот, укладывается у меня в ногах, урчит негромко, и я знаю, что это именно Юшик). Но я не мог остановиться, Слова выскакивали сами собой, их подталкивал сидящий во мне страх… И когда я кончил говорить, то не выдержал, побежали слезы.
Инспектор пренебрежительно сказал:
– Довольно, пусть идет… – И дежурный воспитатель сопроводил меня в казарму.
Я шел как оплеванный. Пробовал успокоить себя: "Никого же я не выдал, никому ничем не повредил…", но все равно тошнило от липкого отвращения к себе. Однако было и какое-то облегчение. От надежды, что теперь оставят меня в покое. Ведь я же сказал все, что знал! Почти…
Напрасно я надеялся.
Меня стали вызывать на допросы раз за разом. Заставили написать от руки содержание письма. Велели глотать горькие таблетки, от которых наступало полное разжижение в мозгах и в теле, когда нет возможности хитрить и что-то скрывать. Так я признался в конце концов, что да, директор интерната предупредил меня про опасность письма. И что именно он отправил меня на встречу с тем, кто это письмо принес…
Впрочем, директор мало интересовал Инспектора и его напарника. Интересовали я и текст письма. Допытывались, не упоминались ли в строчках слова «ключ», "пароль", «информация», "адрес". Я клялся, что ничего такого не было.
– Я же все сказал, до последней буковки!
– В буковках твоих есть нестыковочки, – терпеливо разъяснял инспектор. – Когда ты читал письмо наизусть, то в песенке у тебя было: "Купил нам папа елочку", а в письменном варианте: "Принес нам папа елочку".
– Но господин инспектор, это потому, что я не помню точно. Могло быть так и так!
Здесь я врал. По правде-то было: "В лесу нашли мы елочку…" Такую крохотную неточность я сохранял в себе, будто какое-то последнее оправдание. Понимал, что никакой роли она не играет, но было ощущение, что, если обману дознавателей хоть в этой малости, значит, не самый полный предатель, значит, есть какой-то просвет…
– Я правда не помню! Я же не знал, что это важно!
– Здесь всё важно, Григорий Климчук… А что за мотив песни "Уралочка"?
