Карри - То, что меня не убьёт...-1
Если верить взрослым. Мильке уже исполнилось три и она всё чаще сомневалась, что они правы. Похоже было, что они просто не в курсе. Потому что она видела: маленькие, меньше Мильки, дети иногда определённо что-то такое наблюдают, с чем-то таким играют и общаются, только сказать об этом не умеют, позже начинают всего этого бояться, предпочитают не видеть, отказываются замечать — и в результате становятся такими, как все, живут спокойно, напрочь забыв, что когда-то умели намного больше. Что ж, возможно, они поступают верно. Мильке было только три, но и она начинала догадываться, что на многое из окружающего её лучше не смотреть — прямо, во всяком случае. Не смотреть, не видеть, не признавать — не допускать в свою жизнь.
И уж точно не стоит об этом всем рассказывать.
Родительские проблемы
Гораздо лучше об этом рисовать. Не так давно Милька открыла для себя, что её отец не только лучше всех рассказывает сказки, но и здорово рисует. Простой серый карандаш в его руках, словно волшебная палочка, прямо на глазах создавал на бумаге всё, что Милька попросит. А потом папочка торжественно вручил это чудо дочке. И оказалось, что карандаш надо ещё правильно держать, наклонять, нажимать… Но оно того стоило! Родители обнаружили в ребёнке и силу воли, и упорство, и усидчивость, и умение добиваться цели, но не знали, радоваться или кричать караул: девочка училась рисовать так, будто от этого зависела её жизнь. Карандаши поначалу постоянно ломались и, если поблизости не оказывалось взрослых, она пыталась точить их сама. Порезанные руки её не отвратили, поэтому, прибрав подальше ножи, родители срочно накупили побольше карандашей и пару надёжных точилок, а до кучи — стирашек, тетрадей, альбомов, а также несколько рулонов уценённых бумажных обоев: всё равно в доме уже было исчеркано всё, до чего ребёнок мог дотянуться — стены, печка, мебель. Однажды, увлёкшись, Милька не смогла вовремя остановиться. Зато теперь она знала: по стеклу карандаш не рисует, по ткани — с трудом, по металлу тоже лучше не надо, собственные руки и ноги от рисунков краше не станут, а отмывать их долго.
Бедные родители, а ведь впереди ещё маячило знакомство с углём, красками и пластилином! С ножницами, иглами, спицами, нитками… Однако, против ожиданий, с острыми предметами Миль была осторожна и на удивление ловка, со спичками лояльна, к книгам относилась с нежностью. Более того — она настойчиво и планомерно заставляла родителей показывать ей буквы и быстро научилась читать. Пришёл черёд дедушкиной библиотеки. А мама задумчиво сказала:
— Не отдать ли нам её в детский сад? На работу пойду…
Папа покосился и ничего не сказал. Что тут скажешь? Права была мама в своём желании выйти на работу. Вот только в садик Милька ходила две недели, а потом заявила:
— Я туда больше не пойду.
И всё. Никто не смог с четырёхлетней соплюхой сладить. В утешение расстроенной маме она сказала:
— Ты, мамочка, не беспокойся. Оставь мне покушать и иди. Я буду хорошо себя вести до самой школы. Тётя Клава за мной присмотрит, и баба Галя, и другие тёти…
И ведь слово сдержала. Женщины всего двора по очереди присматривали за ней, а отчего нет, когда девочка сама могла за ними приглядывать: кому поможет грядки полоть, с кем у телевизора посидит, с кем в магазин сходит, а чаще сидит то с книжкой, то с альбомом дома. Мать работала в магазине на той же улице и на обед прибегала домой. Даже когда Милька болела, проблем было — уколы проколоть, горчичники поставить, микстурами пропоить.
Настоящие проблемы назревали как раз у родителей… а значит, и у неё: к сожалению, не бывает таких родительских проблем, которые не задевали бы их детей — что бы там взрослые себе по этому поводу ни воображали. Милькины родители были молоды и красивы — красивая пара, как часто она с гордостью слышала им вслед. Милька их обожала, особенно папочку… как и многие другие женщины, что совсем её не удивляло, но нисколько не радовало маму, для которой не были большим секретом похождения муженька. Немало мужчин ведут себя в браке точно так же, оправдываясь своей якобы полигамностью. И немало женщин мстит им тем же, рискуя своим здоровьем, браком и самой жизнью… И там, где, возможно, и была любовь, расцветает ненависть. Тем более, что, пометавшись, постарев и, если и не поумнев, то хотя бы утомившись, каждый обычно обнаруживает: везде всё то же самое, все хотят, чтобы их любили и хранили верность.
К красоте далеко не всегда прилагается мудрость, зато гонор идёт в нагрузку, и Милькины родители увлечённо мстили другу другу дома и на рабочем месте: отец, мастер по починке телевизоров, имел для этого массу возможностей, мама, продавщица в винном отделе, где товар часто бьётся при перевозке-разгрузке, а затем посуда списывается, а жидкость — употребляется… тоже, в общем. Только женщина при этом незаметно для себя самой привыкает к выпивке, а если в человеке наличествует страсть к халяве, то результат, увы, предсказуем. Мать стала делать ошибки, привлекать на свою сторону дочь, чтобы с её помощью ловчее выкручиваться… Как мучительно было врать любимому отцу! Неудивительно, что он не верил.
Пытаясь как-то переломить ситуацию, родители сменили место жительства, умудрившись переехать в центр города, потеряв, правда, при этом в площади: теперь они втроём обитали в одной комнате средних размеров. Какое-то время всё шло хорошо, ссоры прекратились, родители словно вновь разглядели друг друга, и Милька очень надеялась, что обойдётся, и мужественно зажимала по ночам уши, лёжа тихо-тихо, не шевелясь. Поэтому по утрам она теперь спала долго, просыпаясь намного позже, чем родители. Перекусив чем-нибудь, перемерив мамины юбки-туфли-брошки, Милька вешала на шею прочную тонкую бечеву с двумя ключами — от общей двери и от своей — и отправлялась исследовать улицы и дворы, неизменно являясь домой к обеду, чтобы провести час с родителями. Если её спрашивали, где она была, отвечала, что в соседнем дворе, у одной подружки. Или у другой. Родители не проверяли, так ли это, не до того им было.
Скоро Милька уже знала новый район лучше, чем родители. То ли Бог хранил её, то ли ей просто везло, но никто ни разу её серьёзно не обидел. Времена были относительно спокойные, люди тоже. Порой она наведывалась на работу то к матери, то к отцу, — правда, его застать можно было не всегда. Зато всегда ей были рады, усаживали пить чай с чем-нибудь вкусным. Милька прихлёбывала из большой папиной кружки, болтала ногами и с удовольствием разглядывала тесное помещение с длинными стеллажами, заставленными разнокалиберными телевизорами и другими интересными вещами. Сильно пахло разогретой канифолью, пластмассой, пылью и немножко табачным дымом: народ здесь работал курящий, но при ребёнке не курили, выходили на улицу, а летом в хорошую погоду и вовсе дверь не закрывали, и по мастерской гулял ветерок. Несколько теликов всегда негромко работали, светились диоды и лампочки, мерцали экраны… Мильке мерещилось какое-то шевеление в телевизорных домиках, куда ей раз и навсегда строго-настрого запретили лезть. Она и не лезла. Увлекательней было другое: Милька пристраивалась у кого-нибудь за плечом и даже дышать старалась так, чтобы не мешать этим ловким уверенным рукам, словно танцующим с инструментом. На её глазах тонким электрическим потрошкам возвращали жизнь, совершая подлинное чудо. И даже сам мастер, мурлыкавший за работой невразумительный мотивчик, не замечал света, стекавшего с его прокуренных, не раз обожжённых пальцев. Этот свет надолго сохранялся на починенных агрегатах, по оттенкам и яркости его Милька различала, кто из мастеров и как давно чинил капризную электронную игрушку.
На работе у мамочки было далеко не так интересно, лезть никуда особенно и не запрещали, но как-то и не хотелось никуда. Скучней всего было сидеть и ждать, когда мама освободится, и они смогут отправиться домой. Обычно Милька долго сидела в подсобке, вдыхала запахи картона, фанерных ящиков, штемпельной краски, обёрточной бумаги… противно пахло вином, приторным печеньем и чем-то ещё малоприятным. Если ей не забывали оставить карандаш, Милька рисовала, а потом они с усталой мамой шли вдвоём по вечерним улицам, и мама ворчала:
— Иди быстрее. Поднимай ноги! Что ты шаркаешь подошвами?!
Милька старательно прибавляла шаг, поднимала сандалии повыше, но надолго её не хватало, она начинала отставать, переходила на бег, но вскоре всё равно отставала. Мама злилась, тянула дочку за руку, поторапливая, и никак не хотела понять, почему ж она всё выдёргивает у неё ладошку. Ну как было объяснить маме, что от её руки в серединке Милькиной ладошки свербит просто невыносимо — словно горячая монетка прилипла! Милька терпела, сколько могла, а потом ладонь приходилось отнимать, чтобы передохнуть. И всё равно — идти вместе с мамочкой по городу было так замечательно!
Лучше было — только гулять всем вместе, втроём, и смотреть, как мама и папа разговаривают друг с другом, смотрят друг на друга, прикасаются друг к другу, оказывают один другому мелкие, но приятные услуги… Милька старалась стать незаметной и прямо-таки таяла от счастья, видя их ВМЕСТЕ. Не в красивой книжке, а прямо здесь и сейчас сбывалась сказка — про неё, Мильку, про прекрасную королеву Маму и весёлого волшебника Папу; город сиял весёлыми разноцветными огнями, фонари убегали вдаль праздничными гирляндами, асфальт ежесекундно менял цвета, спокойно и тепло светились далёкие и близкие окна, светофоры успокаивающе подмигивали: всё — будет — хорошо — хорошо… машины пробегали по своим дорогам, как деловитые жуки с яркими глазами, люди все шли добрые и симпатичные… Милька скакала вокруг родителей, когда те смеялись, нежно льнула к родным рукам, когда молчали, и не приставала ни с какими просьбами — лишь бы продлить волшебство, лишь бы они не ссорились. Заметив, что Милька зевает, папа брал дочку на ручки, где она и дремала всю дорогу, изредка открывая глаза, чтобы убедиться: всё в порядке, ОНИ ВМЕСТЕ. И никакие кошмары ей не снились.
