Владислав Крапивин - Лето кончится не скоро

«Я же ничего не знаю! Я у них пешка!.. Я больше так не хочу! Не могу!»

Шурка метнулся на кухню, сорвал со стены гулкий латунный таз, поднял над головой… Металл послушно сфокусировал волны межпространственного поля. Тонко зазвенел в голове космический эфир.

– Гурский! Гурский! Это я, Полушкин! Ну, отзовитесь же!

Однако звон был ровным и непрерывным. Ни словечка, ни обрывка мысли. Ни намека на самый отдаленный сигнал.

Шурка с размаха поставил таз на стол. Переждал дребезжащий гул. Прислушался к себе. К рыбке…

Рыбка не двигалась. Словно уснула. Не хотела ничего подсказать.

А он должен был что-то сделать! Не мог он больше ждать! Не мог терпеть неизвестность и тревогу!

Из последних сил Шурка попробовал успокоить себя:

«Чего ты мечешься? Ведь не случилось никакой беды, все хорошо! Уймись, посиди. Придет баба Дуся, побежишь к ребятам, к Женьке… Потом отзовется Гурский…»

Эти здравые, но слабенькие мысли смыла новая волна тревоги. Тревоги неудержимой и властной – она требовала: делай что-нибудь!

Но что?

Шурка шагнул в комнату, сбросил через голову майку. Встал перед зеркалом – щуплый, взъерошенный, коричневый. Четко выделялся на груди незагорелый круг в алой окантовке шрама.

Шурка зацепил ногтями край. Поморщился. Потянул… Каждый раз это причиняло такую же сладковатую боль, с какой отрываешь от коленки подсохшую коросту.

Затрещала липучка. Потянулись по краям и стали лопаться белые нити. Шурка отклеил клапан совсем, повесил его изнанкой вверх на спинку стула. И глянул в зеркало.

Рыбка за круглым стеклом лениво шевелила плавниками. Странно. Шурка внутри себя стонет от беспокойства, а ей хоть бы что. Словно она уже… не его.

Шурка поднял с пола майку, протер ею стекло и металлическую кольцевую рамку. Рыбка нехотя махнула хвостом. А желтый металл кольца заблестел, как золото. Ух как сверкает! Раньше-то Шурка никогда его не протирал.

На ободке «иллюминатора» были плоские круглые головки. То ли заклепки, то ли просто украшение (хотя зачем здесь украшение?). Прежде Шурка об этом не думал, головки всегда были заляпаны органическим клеем. Но теперь клей стерся. Остался он только в углублениях головок. Потому что были это… шляпки винтов!

И не простых винтов. Белый клей четко вырисовывал звездочки-снежинки.

Новый шум возник в Шурке. В ушах, в голове. Не звон космического эфира, а словно гул леса перед грозой. А рыбка вздрогнула и замерла опять.

Шурка будто бы раздвоился. Один – опасливый и рассудительный, другой – готовый к жуткому, но манящему прыжку в неведомую глубину.

«Не смей! Ты же погибнешь!»

«Нет… А если да, то и пусть! Я уже умирал однажды!»

«Перестань этим хвастаться, дурак!.. Подожди!»

«Не буду ждать! Так я больше не могу!»

«Ох, глупый, что ты делаешь…»

А делал он вот что. Принес из кухни таз и поставил перед зеркалом на стул. Взял отвертку. Направил себе в грудь. Вдавил звездочку стержня в узорчатый оттиск на головке болта. Отвертка вошла точно, выжала из шляпки остатки клея. Шурка повернул. Вернее, попытался повернуть. Но – никак…

Винт держался мертво.

«Значит, не надо. Нельзя!»

Шум в ушах не стихал. Но сделался уже привычным. Шурка сцепил зубы. Пошел к себе в каморку, из-под дивана вытащил коробку с нехитрым своим имуществом. Был там коловорот от детского слесарного набора, была и стамеска.

Стамеской Шурка расколол ручку отвертки (вот Степан разорется!). Стержень зажал в головке коловорота.

Вернулся к зеркалу.

«Не надо…» – последний раз толкнулось в нем.

Он снова сжал зубы. Покрепче…

Коловорот помог. Винт повернулся, пошел сперва туго, потом легче. Под конец Шурка вертел его уже пальцами. Вынул. Бросил в таз. Вздрогнул от звонкого щелчка.

Этот щелчок словно выключил шум. Стало очень тихо. Страха больше не было. Но появилось ощущение, что он, Шурка, расстается с этим миром. И от сладкой печали намокли глаза.

«Ну и пусть, пусть…»

Болтов было восемь. Один за другим они ударялись о латунное дно. Словно отмеряли минуту за минутой. Шурка сквозь сырые ресницы видел себя в зеркале. Но в это же время четко – в памяти своей – видел и другое: как он маленький, лет семи, сидит на солнечных половицах и мастерит робота из дорогого иностранного конструктора «Лего». Цветные пластмассовые детальки легко соединяются друг с другом. Отец в соседней комнате что-то пишет за столом.

«Папа, смотри, у меня получился Страшила!»

«Великолепный Страшила, Шурчик! Можно, я поставлю его себе на стол?»

«Да! Я его тебе дарю!»

Так он и стоял там до последнего дня. Где этот добродушный Страшила теперь?..

Предпоследний винтик ударился о латунь…

Последний…

Но стекло и ободок не шелохнулись. Они держались на чем-то густом, клейком. Шурка подумал – вроде герметика.

«Еще не поздно все ввинтить обратно…»

Шурка глубоко вздохнул. Согнулся над тазом. Исподлобья глянул на себя, на Шурку Полушкина, в зеркало. Может быть, последний раз. Подцепил ногтями нижний край ободка. Стало вокруг еще тише, чем прежде. Что-то чмокнуло – как на стеклянной банке, когда раскупоривают маринад. Из-под стекла звонко закапало в таз. Побежало.

Шурка мучительно раздавил в себе последний страх. Запретил пальцам снова прижать стекло. Потянул сильнее… рванул! Вода хлынула между пальцев. Шурка машинально постарался поймать рыбку. Но она скользнула по ладони и заплескалась в тазу. Следом упали в таз кольцо и круглое стекло.

Шурка, прощаясь с собой, встал прямо.

Что теперь?

А ничего.

Спокойно стало, хорошо. Ни боли, ни тревоги. Галдели за окном скандальные куры, с кем-то хрипло ругался дядя Степа.

Шурка снова глянул в зеркало. В груди была ровная черная дыра. Он прижал к ней ладонь, но дыра была шире. Холодная чернота из нее сочилась по краям и между пальцев. Она текла, вырывалась, упруго оттолкнула ладонь, хлынула и быстро заполняла комнату. И росла, росла внутри Шурки громадная пустота. Не стало воздуха. Шурка успел сделать два шага назад, опрокинулся в кресло…

…Сперва не было ничего.

Потом Шурка ощутил, как сквозь пустоту и тьму вошло к нему в грудь тепло. Щекочущее такое и… счастливое. Могучая сила регенерации стремительно выращивала в нем сосуды и мышцы, наполняла грудь ровными толчками живого мальчишечьего сердца.

Шурка всхлипнул, не открывая глаз, и уснул…

Проснулся Шурка от крепкого стука в дверь.

Он помнил все. И не было в нем ни капельки страха, никакого отзвука тревоги. Только счастье.

Шурка прижал к груди ладонь. Сердце под ребрами билось ровно и ощутимо. Шурка вздохнул так, словно хотел вобрать в себя весь воздух нынешнего лета…

А в дверь колотили.

Шурка подскочил, дернул ручку.

– Не заперто же! Входили бы… Здрасьте! – На пороге возвышалась грузная почтальонша Анна Петровна.

– Как это «входили бы»! В чужой дом без спросу… А ты чего в голом виде гостей встречаешь? Спал, что ли, среди бела дня?

– Ага! Вздремнул малость… Бабы Дуси нету, она велела, чтобы я расписался.

– Сплошное с вами нарушение правил… Ладно уж… Боже ж ты мой, а чего это у тебя на груди-то?

На груди по-прежнему был круг незагорелой кожи в красной тонкой опояске. Но это была настоящая кожа! Живая наощупь! И сквозь нее проступали настоящие ребра! Счастье булькало в Шурке, он пританцовывал.

– А, ерунда! Операция была! Вы разве не знали?

– Не знала я, что этакая страсть…

– Да никакая не страсть! Все уже прошло!..

Шурка поставил в ведомости подпись – в точности как баба Дуся. Сунул деньги в ящик стола.

– Спасибо, Анна Петровна.

– На здоровье… Не вздумай только без бабушки тратить, а то знаю я вас, всякие компьютерные автоматы да жвачки на уме.

– Не-е! Я лучше парусную яхту куплю. Для кругосветного путешествия!

– За ухо вот я тебя…

Шурка, смеясь, проводил Анну Петровну до двери.

Подошел к тазу, глянул на рыбку. Она плавала как ни в чем не бывало. Только было ей мелковато, кончик верхнего плавника торчал из воды.

Шурка старательно вымыл под краном трехлитровую банку. Черпнул из таза кружкой раз, другой. Когда воды в банке стало достаточно, взял скользкую рыбку в ладони, пустил ее в новое жилище. Потом осторожно слил в банку оставшуюся воду. Лизнул мокрые пальцы. Вода оказалась обыкновенная.

Банка была теперь заполнена почти доверху: рыбка в ней казалась увеличенной, как за большой линзой.

Сейчас это была обыкновенная аквариумная рыбка. Красно-блестящая, с белым пышным хвостом. Как там Кустик говорил? «Алый вуалехвост»? Не важно. Важно то, что к Шурке она не имела уже ни малейшего отношения! А в груди у него: тук, тук, тук…