Дмитрий Емец - Карта Хаоса
– Это называется «навязчивые состояния», – вежливо пояснил Смушкин. – Чаще всего они проходят сами, как насморки. В крайнем случае, прописывается медикаментозное лечение, но лучше не обращать внимания.
– Навязчивые состояния, говорите? Ну-ну… А навязывает-то их кто? – логично спросил Чимоданов.
На этот вопрос Смушкин отвечать не стал. Вместо этого он впервые с некоторым беспокойством посмотрел на Петруччо. Однако болтавшаяся головой вниз кукла решила дело.
«Нет, всё-таки симулянт», – решил он.
– Ну-ну, юноша! С вами не соскучишься! То у вас стражи темноты какие-то, то урну поджечь… Так невесть до чего можно докатиться! – сообщил Смушкин с улыбкой человека, которому проще верить во множество сбивчивых законов, чем в единый источник всего сущего.
Доктор Смушкин был здравомыслящим человеком. Ничто не могло сдвинуть его разум с фундамента фактов, которые, будучи сами по себе верны, представляли целое в виде дробного и выискивали противоречие там, где его никогда не было.
Так и блоха знает, что есть кожа, по которой надо прыгать, и кровь, которую следует пить. Еще ей известно, что существует ноготь, который ее давит, когда она окончательно обнаглеет. В границах этих трех понятий она и живет, но при этом совершенно не уверена, что ноготь, кровь и кожа – части единого целого. Будучи невероятно мелкой и близорукой, она легко готова допустить, что человека как такового и вовсе не существует.
Смушкин зевнул, сделал финальную запись и перебросил карту Чимоданову.
– Позови следующего!.. Дальше обход начнешь с первого кабинета!
Петруччо повертел в руках карту. Почерк у доктора был особый, медицинский. Должно быть, такой почерк изучается в мединститутах специальным предметом внутреннего шифрования. Задача его – сделать буквы такими непонятными, чтобы прочитать их смог только другой врач или аптекарь.
– Так что, я годен или не годен?
– Годен! – сказал доктор Смушкин ласково. – По моей части противопоказаний к службе нет.
– Как годен? Мне же оружия нельзя! – всполошился Чимоданов.
– Почему?
– Я же больной на голову!
– Я это уже заметил, – вежливо сказал Смушкин. – Но армия не боится больных на голову! Она даже придумала для них железнодорожные войска. Оружия там не выдают, зато позволяют носить рельсы и укладывать шпалы.
Когда Петруччо вышел, доктор Смушкин посмотрел на закрывшуюся дверь, украшенную изнутри большим календарем со всероссийской выставки бронетанковой техники, и подумал: «Забавный парнишка! Не без изюма в голове!»
На этом запас суждений Смушкина о Чимоданове иссяк, и он окончательно отфутболил потомка итальянского химика из своих мыслей.
Дождавшись конца приема, доктор неторопливо встал и, с наслаждением похрустев пальцами, снял белый халат. Доктор любил эти минуты, когда работа уже завершена, а полное мелочных забот послеработье еще не началось.
Он повесил на плечики халат, попрощался с заглянувшим к нему коллегой-окулистом, издали крикнул что-то шутливое проходившему мимо по коридору военкому, и собрался уже уходить, когда внезапно могучий, невиданной силы чих потряс до основания его совершенно не богатырский организм.
Форточка открылась и закрылась.
Доктор застенчиво покачал головой, удивляясь своему чиху, и стал искать ключ от кабинета, как вдруг в левой ноздре у него что-то шевельнулось.
Удивленный Смушкин скользнул пальцами в ноздрю и там, где много лет обитала одна воображаемая муха, внезапно обнаружил нечто назойливо и упрямо существующее. Испуганно дрожа, он сомкнул пальцы и сильно дернул. Ноздря раздулась, и в пальцах у психиатра затрепетало страннейшее существо – крупный, твердый, в коричневатых чешуйках овод. Всё бы ничего, да вот только голова у овода была человечья. Маленькая, гладкая, безволосая. Сильно скошенные уши загадочным образом переходили в крылья.
Пальцы доктора от ужаса разжались, и овод с человеческой головой упал на стол. На столе оводу не понравилось. Тотчас он извернулся, закрутился и энергично пополз к Смушкину.
Доктор отскочил с изумившей его самого резвостью. Он с детства смертельно боялся пчел, шмелей, трутней и всего на них похожего. По этой причине они и форточек летом не открывали. Несколько раз случалось, что мама или бабушка до часу ночи носились по комнате, охотясь за просочившейся откуда-нибудь мухой, а маленький Смушкин руководил военными действиями, в ужасе высунув нос из шкафа.
– Ваше имя? – спросил овод треснувшим, с гнусинкой голосом.
Длинный и тонкий его рот, странным образом выросший, гнулся во все стороны. Доктор испуганно сорвал с ноги ботинок, неуклюже замахнулся и дважды ударил каблуком. Послышался неприятный звук. Овод смялся, но легко вернул прежнюю форму и продолжил ползти.
– И не стыдно на маленьких руку поднимать, бесстыжий ты человек? – спросил овод сердито.
Недоверчиво взглянув на каблук, Смушкин обнаружил на нем два глубоких, точно выжженных клейма в форме упомянутого овода. Клейко пахло расплавленной резиной.
– Имя, я сказал! Будешь притворяться глухим – пойдешь в артиллерию! – повторил овод, используя одну из любимых фраз Смушкина.
Тот так к ней привык, что порой говорил ее даже собственной жене. Жена глухой не была, но любила врубать звук телевизора так, чтобы слышно было из ванной при работающей стиральной машине.
– М-м-максим, – промямлил Смушкин.
Овод остановился, одной из лап с большой ловкостью почистил жесткое крыло и одобрительно кивнул:
– Теперь вижу, что не глухой! Прекрасное имя! Полных лет?
– Сорок восемь.
– Прекрасный возраст!.. Жалобы есть?
Смушкин энергично замотал головой.
– Сотрясения мозга были? Головокружения? Головные боли?.. – продолжал допрашивать овод, быстро заползая доктору по рукаву.
– Н-нет!
– Попытки суицида? Навязчивые состояния? Психозы? Сон нормальный?
– Хо-хороший!
– Вот и чудесно! Жди повесточку! Пойдешь в стройбат! Прекрасный род войск! Обычные солдаты всё разрушают, взрывают, портят, а эти чинят и строят! – глумливо заявил овод.
Он был уже у изгиба локтя. Смушкин попытался стряхнуть его, но овод ловко просочился между пальцами и заполз на плечо. Доктор прижался спиной к стене.
– Отстаньте от меня! – взмолился он, с ужасом глядя на упорную букашку.
Теперь, когда овод был рядом, отчетливо просматривались мерзкие ворсинки на передних лапках.
– Ну что, эйдос будем отдавать или снова в нос вползти? – спросил он пискляво.
– Нет!
– Нет, не будем или нет, не вползать? – уточнил овод, перелетая на тщательно выбритый подбородок доктора.
Смушкин накрыл овода ладонью, со страхом понимая, что пальцы его ничего не удерживают.
– Восстание слонят? Бунт шизиков против раздвоенных личностей? Руки по швам! – гаркнул овод.
Смушкин дернулся. Оглянулся на дверь и сразу же – на окно.
«Спокойно! – приказал он себе. – Главное не глупить! Всё под контролем! У меня сложная смысловая галлюцинация на фоне детской фобии».
Овод приблизился к ноздре. Смушкин поспешно зажал пальцами нос и закрыл глаза. Оводу это не понравилось:
– А это что еще за детские фокусы? Так и будешь до старости с зажатым носом ходить?.. А дышать чем будешь, я тебя спрашиваю!..
– Уйди! – болезненно повторил Смушкин. – Я в тебя не верю!
– А мне без разницы! Эйдос отдаешь? Говори: «да» и я сразу исчезну!
– Нет! – прогнусил доктор.
Он лихорадочно пытался вспомнить, можно ли вступать в переговоры с галлюцинациями или лучше делать вид, что ничего не происходит.
– Спорить со старшим по званию? Я приступаю к пыткам! – возмутился овод, без всякого перехода оказываясь в зажатой ноздре и производя там тошнотворное в своей натуралистичности шевеление лапками. Это было не больно, но невероятно омерзительно.
Доктор Смушкин дернулся и неожиданно для себя заплакал.
– Еще раз повторяю: отдашь? – прожужжал овод из недр носа, работая лапками, точно собака, зарывавшая кость.
В голосе у него была неприкрытая ненависть.
– Нет, – плача, повторил доктор Смушкин.
Он дернул раму и коленом неуклюже полез на хрустнувший подоконник. Решетки на окне не было.
– А ну стоять! Куда, я сказал? В летчики захотел? – завопил овод в панике.
Смушкин зажмурился и прыгнул.
«Пожалуйста! Сделай что-нибудь! Пожалуйста!» – жалобно, совсем по-детски взмолился он в полете, обращаясь к кому-то, кого он не знал и не хотел знать, но на кого единственного почему-то мог надеяться.
Прыгать со второго этажа на вскопанный газон оказалось совсем не больно. Доктор ничего себе не сломал. Неразбитый лопатой ком земли подвернулся под ногой, и он упал на спину. Овод куда-то исчез, и больше не преследовал его.
Смушкин лежал на спине и смотрел на небо. Бледно-голубое, весеннее, с дряблыми, жирком подернутыми тучками, оно наискось срезалось крышей военкомата, которая поблескивала жестяными кругами новых водостоков. На душе у доктора была легкость просто звездная. Ему казалось, что он может взять солнце в руки и, дуя на него, перебрасывать из ладони в ладонь.
