Наталья Суханова - В пещерах мурозавра
Кое-что ухватила Нюня и из рассуждений дяди Люды, что муравьи очень быстры и что один из пяти уж обязательно пробежит мимо Фимы. Почему бы этим пятым не быть Фефешке? Ведь он же… он, в конце концов, виделся с Фимой и был помечен им. Может быть, он даже личный его секретарь и по его поручению прибежал за Нюней? Это было бы расчудесно, но в глубине души на это уж Нюня не надеялась. Ну, пусть даже не так, пусть Фефешка — просто Фефешка, но ведь она, Нюня, не кто-нибудь, а как-никак феномен, умеет видеть в темноте, значит, кому же и искать, как не ей, да еще на руках (в жвалах) у муравьишки!
Наконец, было еще кое-что, чего она не сказала даже дяде Люде, потому что он бы тогда, чего доброго, подумал, что она совсем ребенок и дальше кукол ничего не видит. Однако Нюня была совершенно уверена, что стоит ей спросить Мутичку, ну, или хотя бы представить, что она спрашивает, и Мутичка внутренним голосом ей скажет, куда идти и где искать.
Собственно, в такой последовательности Нюня не думала, а все это как-то сразу, одновременно в ней сидело: эти мысли, надежды, уверенности, чувства. Подумала четко она только одно, что надо звать Фиму и лучше не очень тонким голосом (она ведь знала уже, что ее голос муравьи каким-то образом слышат). Ну, а если все же получится тонко, Фефешка ее защитит или она еще что-нибудь придумает.
Глаза Нюня почти не открывала (уж очень быстро бежал Фефешка), но кричала:
— Фи-и-ма! Фи-и-ма! А-у!
И вдруг совсем близко она услышала:
— Я здесь! Я здесь! А-у!
Тут же Нюня выпрямила ноги, и, словно это было знаком для Фефешки, он затормозил.
— Фима, я здесь! Ты где? — заорала Нюня, уже не думая, тонко или толсто звучит ее голос, и бросилась на Фимин крик.
Но, оказавшись в камере, из стены которой выглядывал Фимка, застеснялась и подошла медленно.
— Привет! — сказал Фимка из своей щели.
— Привет! — сказала и Нюня как ни в чем не бывало. — Ты живой?
— Живо-ой, что мне сделается! — деловитым голосом ответил Фимка.
— А чего это ты там сидишь? Может, у тебя запах кончился?
— Это ты на муравьях писала, да? — спросил Фимка. — Ты здесь одна?
— Нет, нас много, — небрежно сказала Нюня. — Я-а, потом дядя Люда, еще бабунечка, еще бабушка Тихая, только они в мусоре сидят.
— Нюня, ты это… можешь расколупать стенку?
Нюня попробовала, но уж очень крепко была залеплена ниша. Нюня и руками расшатывала, и ногой колотила, и плечом нажимала, аж вспотела — ни в какую! Но в это время подскочил Фефешка, взялся жвалами и выломал проход.
— Ничего себе! — сказал, вылезая и глядя на Фефешку, Фимка. — Елки-палки, да ведь я же его знаю! Ты что, приручила его, что ли?
— Это мой Фефешка! — сказала небрежно Нюня и протянула руку, чтобы красиво опереться на малыша, да чуть не упала: Фефешка уже исчез.
— Ну, где же твой Фефешка? — спросил, улыбаясь, Фимка.
— Прибежит — куда он денется. Он, как бабушка Тихая, туда-сюда, туда-сюда, никакого покоя с ними…
Она бы еще немного пофасонила и своей рассудительностью, и тем, что она, как своя, в муравейнике, но тут увидела, что пробегающий муравей остановился, пошевелил антеннами, направляя их на Фиму, и вдруг бухнул брюхом об пол.
— Бежим! — крикнул Фима, хватая ее за руку. — Не сюда, направо.
Появившийся Фефешка со своей детской назойливостью задержал муравья, а они уже карабкались вверх по крутому тоннелю.
— Держи фонарь, я буду прикрывать! — сказал Фима.
— Фимочка, а куда? — не удержалась от вопроса Нюня, хотя карабкаться было нелегко, она задыхалась, и у нее дрожали коленки.
— Это он из-за моей царапины, — объяснил Фимка. — Не упади! Быстрей! Уже недалеко. Я знаю куда!
Глава 36
Старый знакомый
В тот момент, когда Фефешка, подхватив Нюню, бросился к выходу, Людвиг Иванович кинулся за ними, но не успел. «Реакция не та, стар ты уже, дядя Люда», — сокрушенно подумал он. «Я найду», услышал он голос Нюни — и всё, и они исчезли во тьме муравейника.
Вот тут, впервые за всю свою жизнь, Людвиг Иванович без шуток, прибауток и стихов, а беспомощно и нудно стал ругаться на Нюню, на Фиму, на свою жизнь, на муравейник. Потому что, хотя у него и были крепкие нервы закаленного следователя, но в этой преисподней, где муравьи сновали, как гоночные машины или даже ракеты, и мгновенно готовы были перейти от облизывания к атаке, с этим его спасательно-поисковым отрядом из двух старушек и девочки, которых самих то и дело надо было разыскивать и спасать, никакие нервы не способны были выдержать.
— Всё, — говорил Людвиг Иванович, — довольно и еще раз довольно! Пусть даже мы погибнем, меня это нимало не волнует! Люди, которые все время теряются, хлопаются в обморок и сбегают, не могут рассчитывать на спасение. Люди, которые не умеют действовать согласованно…
— Лютик Иваныч! — невозмутимо перебила его Тихая. — Лестницу я уже увязала. Чего дальше?
— Чего дальше, чего дальше! А не знаю я, чего дальше! Не знаю, не знаю и еще раз не знаю! Не знаю — и всё тут! Если вы все такие самостоятельные, сами и решайте, чего дальше. А я не знаю и знать не хочу, уразумели вы?
А сам между тем пробовал, крепко ли завязаны Тихой узлы, прочны ли концы петли. Однако, проверив работу, аккуратно сложил веревочную лестницу и снова сел на кучу мусора, обхватив голову руками.
— Лютик Иваныч, да ты, никак, кулючишь? До ста аль до тыщи будешь считать? Только не жди, Нюнька не крикнеть: «Ищите, спряталась».
— А может, ее подождать здесь? — сонно сказала откуда-то из темноты Бабоныко. — Она девочка быстрая. Поищет да и вернется. А я уже набегалась нынче.
— Смотри, Мательда, бока поломаешь — столько дрыхнуть! — грозно сказала Тихая.
А Людвиг Иванович все так же сидел, обхватив голову руками и не двигаясь с места.
В это время очередной муравей сбросил в камеру мусор. Людвиг Иванович посветил, а Бабоныко ахнула:
— Это же Нюнин бант! Не может быть! Людовик, спасите ее!
Но Людвиг Иванович, выхватив из мусора ленту, увидел в узелке записку и, быстро пробежав ее глазами, крикнул «Тюнь!» и «Ура!», а потом стихи:
Пора бы изменить черед:пусть будет все наоборот!Пусть учит медвежонок мать,как надо в улей залезать,и сторожат овец ягнята,и шлепают мамаш котята.Вот было б весело на свете,коль взрослых обучали б дети!
— А что я говорила! — мгновенно успокоившись, сказала Бабоныко. — Это записка от Нюни? Давно пора! Я лично согласна с вами, милый Людовик, что мы, взрослые, слишком много берем на себя. Дети вполне могут делать половину тех дел, которые мы взваливаем на свои плечи. Сэ врэ, как говорят французы.
— Вот, хоть хранцузы истинно сказали: соврэ! — энергично воскликнула Тихая. — По-хранцузски: «соврэ», а по-русски: «совреть — недорого возьметь». То-то и оно, что ни слово, то «соврэ»! На кой ляд только такие люди родятся?
Последние слова она бормотала уже себе под нос, потому что Людвиг Иванович объявил «готовность номер один».
С двух раз ему удалось закинуть вверх, в дыру, и за что-то зацепить веревочную лестницу.
Впереди двинулась Тихая, не очень быстро, но крепко ставя ноги на паутинные тяжи. Сзади, страхуя ее и держа чуть не под мышкой Бабоныко, лез Людвиг Иванович. А Бабоныко то испуганно ахала, то восхищенно приговаривала:
— Как романтично!
Но она не успела довосхищаться. Какой-то муравей, сбросив прямо на них мусор, вдобавок зачем-то перекусил веревочную лестницу, и они свалились обратно.
Пришлось снова вязать петли под непрекращающийся поток болтовни Бабоныко.
— Увы! Он не захотел нас выпустить из темницы! Подлый таран! Или, вернее, тиран! Таран — это такая сухая рыба. Таран — рыба-мужчина, а таранка рыба-женщина. Не захотел — и все тут!
— Муравьи не умеют хотеть, Матильда Васильевна.
— Потому я и говорю, что не захотел. Я же ведь не сказала: не хотел. Не за-хо-тел! А почему: потому ли, что не умеют, или не хотят захотеть…
— Балаболка, замолкни! У мене узлы от твоей болтовни сами собой развязываются! — прикрикнула Тихая.
Матильда Васильевна оскорбилась:
— Больше я не скажу ни слова! Я понимаю, конечно, почему вам неугодно, чтобы я говорила. Правда — она глаза колет. Ну, и культура, конечно. Другого слушать — тоже ум нужен. А где его возьмешь? Ни ума, ни культуры у некоторых! Ну что ж, больше вы от меня не услышите ни слова. Я буду нема.
Они уже снова лезли вверх по лестнице, а Бобоныко все твердила:
— Отныне я как воды в рот наберу! Будем играть в молчанку, да-да! Я буду немой, что называется! Рта не раскрою, лети хоть все вверх тарарашками!
И уже Людвиг Иванович поставил ее, выбравшись в тоннель, на пол, а сам посветил в Нюнину записку, перечитывая ее, а она все твердила:
