Владислав Крапивин - Самолет по имени Серёжка
Она явно врала. Но Серёжка деловито сказал:
– Давайте рецепт.
Мы лихо смотались в аптеку. У Серёжки и у меня нашлись кое-какие деньги, на таблетки и порошки хватило. Мало того, мы у лоточницы на углу Сварщиков и Паровозной купили желтый банан. И отдали его Сойкиной бабке вместе с книгой и лекарствами.
Отставная театральная контролерша благодарила нас величественно, как народная артистка. Мы обещали заглянуть завтра и наконец отправились туда, куда так стремились моя душа…
По правде говоря, я был даже доволен, что Сойки нет с нами. Жаль, конечно, что она заболела, но… зато никто не помешает нам с Серёжкой быть вдвоем и говорить о самом главном – о тайнах Безлюдных пространств и о полетах в заоблачных мирах.
Чтобы успокоить совесть, я сказал:
– Корь – это ведь не очень опасно. Только красная сыпь появляется, и надо, чтобы в комнате не было много света. Я болел, знаю…
Серёжка промолчал. Он, кажется, читал все мои мысли.
Мы прошли на заброшенную территорию в обход башен и опять оказались в стране уснувших механизмов, замерших локомотивов, пустых цехов и ржавых эстакад. Опять – звенящая тишина, бабочки, чертополох и розовый кипрей выше головы.
Мы находили удивительные вещи.
В каменной будке тихо качался большущий – от пола до потолка – маятник с чугунным, изъеденным оспинами диском. Качался сам собой, без всякого механизма и гирь.
– Не трогай, – прошептал Серёжка, когда я хотел коснуться толстого стержня. Я отдернул руку.
Потом мы увидели бетонную трубу – с метр в поперечнике и метров пять длиной. Труба наклонно лежала на подпорках с поржавевшими роликами и была похожа на громадный, нацеленный в небо телескоп. Мы заглянули в трубу снизу… и разом ойкнули. Небо, которое виднелось в трубе, было темно-синим и звездным! Среди звезд неспешно проплыл светящийся диск. Летающая тарелка?
Мы говорили вполголоса, и ощущение, что что всюду с нами ходит кто-то третий – молчаливый хозяин, – не оставляло нас…
В просторных цехах с пробитыми крышами и сводчатых ангарах чуткое эхо повторяло наш самый тихий шепот. А рупор-динамик на решетчатой мачте сварливо сказал:
– Московское время четырнадцать часов. Передаем последние известия… Обедать не пора, а?
Мы даже присели.
По знакомому телефону в кирпичной будке я позвонил маме, сказал, что мы гуляем по окрестным переулкам, немного увлеклись и поэтому опоздаем к обеду. Мама не рассердилась.
Мы выбрались на просторную, в белых зонтичных цветах лужайку, Серёжка закатил меня с креслом в тень пробитой цистерны, а сам сел напротив – на вросшее в землю вагонное колесо.
И тогда я сказал то, что раньше никак не решался. Потому что, если Серёжка откажется, значит, никаких Туманных лугов, и Заоблачного города, и Старика – ничего нет. Сломанная палочка – разве доказательство?
– Ты можешь прямо сейчас… вот здесь… превратиться в самолет?
Серёжка отозвался совсем обыкновенно:
– Превратиться-то – пожалуйста. Только взлететь нельзя, мало места. Да и опасно – увидят…
– Не взлетай, просто превратись! Хоть на секунду!
Он вскочил, отбежал… И появился над соцветиями-зонтиками бело-голубой самолет! С блестящими лобовым стеклом, с надписью «L-5» и белой морской звездой на борту. И с такой же звездой на стабилизаторе – голубой в белом круге. И все это – в один миг, бесшумно, только воздух качнулся, пригнул траву.
А потом – опять настоящий Серёжка. Бежит ко мне, смеется:
– Ну как?
– Чудо!.. Серёжка, но если это были не сны… тогда, в те ночи… то…
– Что?
– Значит, когда мы летали, меня в постели не было?
– Не было.
– А если бы мама вошла ночью в комнату?
Серёжка сдвинула бейсбольную кепку на лоб, заскреб затылок:
– Вообще-то я кой-какие меры принял. Чтоб она спала покрепче. Сказал одно заклинание, которое в школе у Старика выучил…
– Какое там заклинание, если мама почует, что со мной что-то не так!
– Да-а… Это я дал маху. Вот бестолочь…
– Ну, ничего, – утешил я Серёжку. – Мама скоро уедет. А тетя Надя по ночам спит как убитая…
Самостоятельная жизнь
Мама перед отъездом оставила мне тысячу наставлений, велела неукоснительно выполнять режим дня и беспрекословно («Слышишь? Бес-пре-ко-словно!») слушаться Надежду Михайловну. И обещала звонить каждый вечер. Евгений Львович на такси увез маму на вокзал. А мы с тетей Надей остались вдвоем.
Она была полная, добродушная. Стеснялась спорить со мной, когда я хотел сделать что-нибудь по-своему. Только качала закутанной в клетчатую косынку головой:
– Ох, Ромушка, гляди, узнает мама, попадет нам обоим…
Серёжка появлялся каждый день, а иногда и оставался ночевать. До сих пор это время у меня в памяти как солнечная и лунная карусель. Днем – путешествия по окраинам, ночью – полеты…
Иногда мы забегали к Сойке. В дом к ней было нельзя, карантин. Мы передавали ей в форточку книжки и пакетики с карамелью, она улыбалась, нерешительно махала ладошкой. Бабка ее, стоя на крыльце, величественно говорила:
– Какие преданные кавалеры. Шарман…
По-моему, она была немного сумасшедшая.
Гуляли мы с Серёжкой до пяти часов (в этот час обязательно звонила мама: тут уж будь дома как штык). Маму я уверял, что живу дисциплинированно и по распорядку. Да, гуляю с Серёжкой, но в меру. Что ты, мама, никаких приключений!
А Серёжка между тем за два приема научил меня плавать. За городом, на Платовском озере был малолюдный пляж, и там Серёжка затаскивал меня в прогретую жарким солнцем воду:
– Не бойся, работай руками. Ноги при плавании не обязательны, главное – не выдыхай до конца воздух…
Я тихонько вопил от восторга. И… плыл.
Несколько раз я был у Серёжки дома. Видел отца и тетку. Тетка – деловитая, молчаливая, но, по-моему, не сердитая. А отец – тоже неразговорчивый, тихий и как будто виноватый – все время возился с какой-нибудь домашней работой. Со мной ни о чем не говорил, только неловко улыбался…
По ночам улетали мы на Туманные луга или на поле, где стояли каменные идолы и чудовища. Это была древняя степь какого-то исчезнувшего народа. Самое настоящее Безлюдное пространство. Я любил подолгу ходить среди травы и камней. Просто ходить. Это была такая радость…
А через неделю наша с Серёжкой счастливая жизнь нарушилась. Ночью у тети Нади схватило живот, она промаялась до утра, а когда я поднялся, не выдержала:
– Ох, Ромушка, беда-то какая… «Скорую» надо, а то помру. Наверно, аппендицит.
Делать нечего, я набрал на телефоне «03». Там, конечно, сперва: «Мальчик, не хулигань, знаем мы эти шуточки». Потом все-таки спросили наш номер, перезвонили и через час приехали. Тетя Надя еле шевелила губами:
– Ромушка, скажи маме, чтобы приезжала, а то как ты тут один-то…
Но я к тому времени был не один, уже появился Серёжка. Часа через два он умело дозвонился до больницы, узнал, что у Надежды Михайловны Соминой не аппендицит, а воспаление кишечника и что сейчас ей лучше, опасности нет, но полежать придется недели две.
– Полетел мамин отпуск, – вздохнул я.
– Ромка, а почему полетел? Разве мы одни не проживем? Я могу совсем перебраться к тебе.
Это была мысль! Но…
– Ох, а мама потом все равно узнает…
– Но это же потом! Она увидит, что все в порядке, и не рассердится. Разве что для вида…
«В самом деле, – подумал я. – Даже обрадуется, что я такой самостоятельный!»
Но самостоятельный был, конечно, не я, а Серёжка. Я только и делал, что слушался его. Мы ездили на рынок и в магазин, готовили завтраки и обеды, мыли посуду, каждый день вытирали пыль в комнатах. И успевали побывать в больнице – отвезти для тети Нади передачу с фруктовым соком (остальное было запрещено). Заглядывали и к Сойке.
Серёжка оказался гораздо строже тети Нади, все время находил какое-нибудь домашнее дело, и времени для приключений у нас почти не оставалось. Это днем. А к вечеру мы так выматывались, что летать уже не хотелось. Ляжем в моей комнате (я – на тахте, Серёжка – на раскладушке), поболтаем немного – и в сон…
Маме я голосом примерного мальчика сообщал каждый раз, что все у нас «в самом замечательном порядке, отдыхай спокойно».
– А где Надежда Михайловна?
– Ушла сдавать молочную посуду.
– Почему она обязательно уходит, когда я звоню? То в магазин, то к себе домой, то еще куда-то…
– Ну… у нее такой распорядок. Тоже режим дня.
На четвертый день мама не выдержала:
– Вот что, голубчик! Ты, наверно, что-то натворил, и Надежда Михайловна уходит нарочно, чтобы не выдавать тебя. Я ее знаю: и врать не хочет, и тебя жалеет.
– Да ничего я не натворил! Честное слово!
– Попроси ее завтра в пять часов быть дома обязательно.
