Джеймс Паттерсон - Клык
В пуле, конечно, мало приятного. Но пуля — дура. Промажет, и дело в шляпе. А вот рядом с самолетом, пусть даже союзным, нас вот-вот раздавит в лепешку, поджарит раскаленными выхлопными газами или засосет в мотор. Согласитесь, перспективы не из приятных.
Мне уже видны на земле почерневшие от солнца лица мужчин. Боже… Да они на верблюдах! И продолжают в нас целиться. Мне пулей только что прядь волос срезало. В полсекунды мой мозг обрабатывает имеющуюся информацию:
1) попадание пули в бензобак самолета — хреново;
2) сбросить скорость и затормозить — хреново. Затормозить — значит упасть камнем вниз;
3) прибавить скорость — хреново. Прибавить скорость — значит оказаться впереди самолета. Того и гляди расплющит.
Выход один: переходить в наступление.
К счастью, атака и наступление — мое призвание. В атаке я в родной стихии. По крайней мере, в тех нередких ситуациях, когда обстреливают мою стаю.
— Ныряйте! — кричу я. — Валите их с верблюдов!
Прижимаю крылья плотнее к спине и ракетой лечу вниз. На такой скорости им в меня ни за что не попасть. Радар нужен или тепловой прицел. Да и то промажут. Ошеломленно задрав головы, стрелки подняли на меня округлившиеся от неожиданности глаза.
— Иййа-а-а-а! — лихо взвизгиваю я и с налету вбуравливаюсь пятками наезднику в спину. Его винтовка летит в небо в одну сторону, а сам он — в другую. Пусть испытает радость полета, пока через три секунды не плюхнется прямо под ноги ошалевшим верблюдам.
— Валите остальных, — командую я стае. — Свобода верблюдам!
На шестерых порядком разозлившихся детей-птиц десять стрелков — дело плевое. Тем более что мы к пулям привыкли, а им стремительные летающие мутанты — в диковинку и в новинку. А о преимуществах нападения с воздуха я и говорить не буду: нет ничего проще, чем, зайдя сверху из-за спины, выхватить винтовку у обалдевшего мужика.
Но у каждого из нас свои излюбленные приемчики. Игги нападает сбоку. Газ хлопает крыльями прямо вояке по роже. Результат у обоих блестящий — потерявшие своих седоков верблюды радостно уносятся в пустыню. Подбираю выпавшую винтовку и, как бейсбольной битой, впиливаю ею очередному всаднику под дых. Он кубарем летит с верблюда, но я — увы — не успеваю вовремя взмыть вверх.
И это означает, что я — стыд мне и позор — оказываюсь под копытами у верблюда, изрядно психанувшего и начисто лишенного чувства юмора. Пригнув голову, он бодает меня в живот, как тряпичную куклу, подкидывает в воздух, и я, пару раз перекувырнувшись, неизвестно каким образом оказываюсь в седле.
— Ты, Макс, молоток! Эк ты его ловко оседлала! — восхищенно комментирует Надж откуда-то у меня из-за спины. Чего она без толку глазеет? Нет чтобы противника атаковать.
Не успела я вскинуть руку в победоносном салюте, как сумасшедшая верблюдица, взбрыкнув, выкидывает меня из седла и оголтело несется вскачь. Едва мои кроссовки чиркнули по песку, я обеими руками хватаюсь за повод и вишу на нем, из последних сил подтягивая ноги наверх. Крылья в моем плачевном «висячем» положении — увы — бесполезны. Главное сейчас — подоткнуть их поплотнее, только бы по земле не волочились.
Постепенно забираюсь обратно в седло и, накрепко сжав его коленями, подхлестываю верблюдицу вожжами:
— Эгей, милая. Чья теперь взяла? Ну-ка пошла! Вперед!
— Макс! — кричит сверху Клык. — Кончай вольтижировку![5] Вверх и вперед!
Бросаю поводья, вскакиваю в седле на ноги, пружиню, подпрыгиваю и резко распахиваю крылья. И в один миг становлюсь легче воздуха, тверже стали и быстрее, чем… обезумевшая верблюдица.
Гляжу, как она чешет к ближайшей деревне. Кому-то сейчас достанется спятившее животное. Дела…
Классно начинается наша африканская миссия.
4
— Итак, стая! — Я бинтую свои обожженные о песок колени. — Кто из вас готов к спасению мира? Не мира вообще, а каждого человека в отдельности, одного за другим.
— Я готова! — бодро откликается Надж, сделав последний глоток воды из стакана.
Двадцать минут назад мы приземлились перед толпой изумленных местных жителей. Стая еще не отдышалась после освобождения верблюдов от их всадников, поэтому особого энтузиазма в их голосе не слышно. Оптимизм не изменил только Надж и Клыку, который молча поднимает вверх оба больших пальца.
Патрик Руни Третий, член КППБ, с которым нам здесь предстоит работать, ведет нас в лагерь беженцев, через нескончаемые гектары потрепанных палаток и глинобитных хижин. Ничего подобного я в жизни своей не видела.
— Нам туда, — показывает он на два самых больших тента — медицинский и для хранения продуктов.
Надж и Игги поручают распаковать доставленные ящики и разобрать их содержимое; Клык помогает устраивать походную лабораторию для анализов крови. Правда, походная лаборатория — это громко сказано. На самом деле он просто по четырем углам ставит ящики один на другой, а между этими колоннами со всех сторон натягивает занавески.
Газзи и Ангел развлекают собравшихся. От их белокурых волос и голубых глаз здешние дети просто с ума посходили. А уж о крыльях и говорить не приходится. Ребятня помладше бегает вокруг них кругами и машет разведенными в стороны руками, мол, смотрите, мы тоже летаем. И на всех черных рожицах восторженно сияют белозубые улыбки.
Но лично я особенных поводов для восторгов не вижу. Уж на что мы, стая, всякого на своем веку навидались, из помоек еду таскали, крыс и мышей на обед ловили, но у здешних людей совсем ничего нет. Абсолютно, совершенно ни-че-го. Все тощие — не передать. У нас кожа да кости, но здесь никого с нами даже сравнить нельзя!
— Вот здесь будет вход. Здесь будут делать прививки от гепатита, от столбняка, от кори, скарлатины и множества других болезней, — объясняет нам медбрат по имени Роджер. — Предупреждаю вас, многие взрослые относятся к прививкам с большим подозрением. Само собой, дети будут плакать. Так что вы приготовьтесь.
Это ничего, с этим я справлюсь. Никто нам легкой жизни не обещал, а Матерью Терезой и подавно быть нелегко.
— Вон там, смотри, — Роджер показывает в другую сторону, — мешки с рисом. Каждый по шестьдесят фунтов. Пойди найди кого-нибудь, пусть тебе помогут передвинуть их поближе к пункту раздачи.
— Не нужно мне ничьей помощи. Щас все сама быстренько перекидаю.
Даром, что ли, я в генетической лаборатории сработана. Нас там всех так усовершенствовали, что шестьдесят фунтов для нас — детские игрушки. Но Роджер, видать, брифинга никакого не получал и с сомнением окидывает меня оценивающим взглядом с головы до ног.
— Как знаешь. На, держи. — Он протягивает мне мерный ковшик. — Взрослым будешь выдавать по две чашки сухого риса. А детям в придачу полагается по пакетику сушеных фруктовых трубочек. Только не забудь объяснять, что их можно есть, а то местная ребятня ничего подобного никогда не видела. Кстати, ты по-французски говоришь?
— Не-е-е… — Как это он так быстро обнаружил очередной прокол в моем образовании? — И по-африкански тоже не говорю.
Роджер улыбается:
— В Африке тысяча языков. Только в одном Чаде двести различных языковых групп. Но Франция когда-то владела Чадом. Вот и получилось, что французский язык здесь государственный. И арабский тоже.
Я насупилась:
— Как это «владела»? Они же так далеко друг от друга?
— Да так же, как Англия владела Америкой.
Терпения Роджеру не занимать, а мне страшно стыдно. Чувствую себя круглой дурой, что, уверяю вас, случается со мной крайне редко.
Пару минут спустя Клык стоит рядом со мной на раздаче, и мы бесконечно отмеряем по две чашки риса. Спина сразу заныла, рука скоро отвалится, но знаете, что в этом самое трудное? Не давать больше двух мисок. Если бы могла, я бы им все-все отдала. Мы с Клыком переглядываемся.
— Знаешь, на что это похоже? Давно-давно, еще до того, как Джеб нас из лаборатории увел и мы в собачьих конурах жили… — Горло у меня свело, но Клык кивает. Он и так знает, о чем я. У нас с ним общее прошлое.
Но мне сейчас не от воспоминаний больно — больно видеть, как столько людей живут, точно в клетках, и без всякой надежды из них выйти. Получается, что какие бы трудности и горести нам в жизни ни выпали, мы намного счастливее, чем беженцы в этом лагере.
Когда Ангел подводит ко мне маленькую девочку, от протянутых рук, голодных глаз, от постоянных наклонов и от жары голова у меня идет кругом.
— Привет, — говорит Ангел. Лицо у нее — плотная серая пыльная маска, а золотистые кудрявые волосы встали дыбом так, что вокруг потемневшего лица светится золотистый ореол. Но им меня не обманешь — кроме этого нимба ничего ангельского в ней нет и в помине. — Знакомьтесь, это Жанет. Жанет, это Макс и Клык.
В глазах у Ангела я читаю нечто, от чего на ум мне сразу же приходят самые решительные выражения, наиболее доступно и безоговорочно объясняющие ей, почему мы никогда и ни при каких обстоятельствах не сможем удочерить эту очаровательную кроху. Напомню, двух псов мы уже усыновили (только на сей раз Тотал и Акела остались в Аризоне с моей мамой, доктором Валенсией Мартинез). Но, честно скажу, Жанет такая славная, что, боюсь, сердце у меня вот-вот дрогнет — так и быть, пусть остается с нами.
