Владислав Крапивин - Тридцать три – нос утри…
А сегодня, этим солнечным (совсем уже летним!) утром Винцент Аркадьевич ощутил прилив творческой бодрости. Несмотря даже на стычку с Клавдией. Он сел к столу и решил приступить к делу заново. С первой строки. И был уверен, что сейчас все получится
2
Вверху чистого листа Винцент Аркадьевич начертал название мемуаров, а под ним – заголовок первой главы: “Елочный шарик”.
Свое жизнеописание доктор Греев начинал с давнего-давнего, раннего-раннего детства. А самым ярким воспоминанием той поры был зеркальный шарик – его собирались повесить на пушистую пахучую елку.
Винцент Аркадьевич не помнил других игрушек. Не помнил, кто именно украшал елку. Помнил только, что еловые лапы ласково покалывали голые до локтей руки, а шарик был гладкий и прохладный. И в нем – размером с небольшое яблоко – отражалось все-все! Это”все-все” жутковато и радостно поражало Виньку. Понимаете, в таком крошечном шаровом зеркальце вдруг собрался весь известный Виньке мир! И комната со знакомыми вещами, и дверь на кухню, и улица за двумя широкими окнами, где искрился морозный день. И синее небо, в котором мелькали удивительно малюсенькие, но совершенно настоящие воробьи. И весь этот отраженный мир, конечно же, был настоящий – крошечный двойник того мира, который вокруг.
В неполные три года человек далек от всякой философии. И все-таки смутная догадка шевельнулась в душе у Виньки. Видимо, это было первое ощущение того, что мир непостижим и удивителен. Что он может быть бесконечным и, тем не менее, сжиматься до размеров мячика. Что в нем бесчисленное множество пространств, где по-разному повторяются наши жизни. И что он – мальчик Винька – маленькая, но неотрывная частичка этого мира. И в то же время (это было самое главное!) весь мир в руках у него, у Виньки…
– Мама! Вот… – Винька поднял шарик, чтобы мама все поняла. Чтобы вобрала в себя Винькину радость и тут же защитила его от страха. От жутковатости, когда понимаешь: мир, который ты обнял пальцами, необъятен…
Как соединить в простых словах это детское ощущение и взрослые мысли о бесконечности, о многогранности миров во Вселенной?
Винценту Аркадьевичу казалось, что сегодня он сумеет. Он написал:
“Морозный день за окнами сверкал слюдяными блестками. Елка пахла праздником. И казалось , что шарик, которой Винька взял без спросу, отражает этот запах. Ведь елку-то он отражал до последней иголочки…”
Винцент Аркадьевич исписал полстраницы и дошел до момента, когда шарик выскользнул из Винькиных пальцев. Упал и негромко лопнул на желтой половице…
Винька не плакал. Он был ошарашен и подавлен – тем, как мгновенно и как непоправимо может разлететься на мелкие осколки целая Вселенная. Винька не знал такого слова – “Вселенная” – но чувствовал именно так. Весь день он был тихий и молчаливый, пугал и расстраивал этим взрослых. К вечеру праздник взял свое. Тем более, что в других шариках мир отражался по-прежнему невредимо…
Винцент Аркадьевич закончил страницу:
“И все же Виньку долго не оставляло подозрение, что один из миров сегодня днем был разрушен безвозвратно…”
Он писал о себе в третьем лице. Так было легче. Писать “я” про себя про ребенка он почему-то стеснялся. Словно маленький Винька мог обвинить его в непростительном самозванстве.
За дверью поскреблись. В дверь стукнули.
– Что надо? – Винцент Аркадьевич сморщился. Только стало все получаться и нате вам!
Поскреблись опять. Тьфу ты… Он встал, открыл.
– Деда, можно я у тебя немножко посижу?
– С чего такая честь?
– Ну… так просто… – Зинуля со сдержанным кокетством переступала на пороге. Она была в свитере с желтыми павлинами. А ноги обтянуты чем-то шелковым, тускло-желтым с искорками. Значит, все-таки вытребовала у мамаши что хотела.
– Не воображай, пожалуйста, что я буду восхищаться твоим “латунным блеском”. Я работаю.
– Ну и работай. А я посижу тихонько.
Что тут поделаешь? Все же родная внучка…
Она забралась в старое велюровое кресло, чихнула от поднявшейся из обивки пыли и притихла. Ну и ладно…
“Следующее Винькино впечатление, – начал писать Винцент Аркадьевич, – игрушечный медный паровозик. Винька увидел его у маминых знакомых, когда оказался там в гостях. Паровозик был чуть больше спичечной коробки, но в то же время казался Виньке настоящим. И удивительно красивым! Его ювелирные детальки отливали латунным блеском…”
Ну, подвернулись словечки! Как же тут не вспомнить ненаглядную Зинулю! И она словно отозвалась:
– Деда…
– Что скажешь?
– А можно… я немножко посмотрю в твою трубу?
– Надо же! Мне казалось, что тебя и твою маму сей предмет ничуть не интересует.
– Интересует…меня…
– Ну, садись, смотри… Подожди, я сделаю пониже…
Винцент Аркадьевич укоротил “ноги” подставки, чтобы окуляр длинной подзорной трубы оказался на уровне Зинулиного лица (та уже устроилась на табурете).
– Только не дергай трубу, поворачивай плавно.
– Я осторожненько…
Винцент Аркадьевич опять сел к столу. Пожалуй, истории с паровозиком надо посвятить отдельную небольшую главу. Так и напишем: цифра два, “Медный паровозик”…
– Зинаида, что ты так пыхтишь и возишься! Не даешь сосредоточиться.
– Сиденье твердое…
– Нежности какие!
– Это у тебя нежности. Я тихонько пыхтю, а ты сразу злишься. Я не виновата, что у тебя не пишется.
– У меня все прекрасно пишется!
– Ты роман сочиняешь, да?
– Что за глупости! Не роман, а ме-му-ары. То есть воспоминания. И не сочиняю, а пишу про то, что было.
– Вот потому и не получается.
– Почему “потому”? Ну-ка объясни, если ты такая умная.
– Потому что не интересно. Мама говорит, что воспоминания бывают интересные, если человек путешественник или артист. А когда он всю жизнь в одном городе, в одном институте… Ну, ты чего! Это мама говорит, а не я.
Винцент Аркадьевич посопел, успокоился и веско разъяснил:
– Она хотя и твоя мама, но в то же время моя дочь. И это дает мне право сказать, что она круглая дура.
– Неправда!
– Во-первых я не всю жизнь в одном городе провел, бывало всякое. Иногда такое, что лучше бы и не надо… А во-вторых, самое интересное в жизни не путешествия и приключения, а люди. А всяких людей я встречал столько, что на сто книг хватило бы…
– Они были знаменитые?
– Они были… всякие. Кто тебе сказал, что интересны только знаменитости? Мама?
– Ничуть не мама… Сама подумала… Ой, смотри, коты дерутся на крыше!
– Где? – Винцент Аркадьевич с живостью приткнулся к Зинуле.
– Вон, на сарае…
3
Рыжий и серый коты короткими ударами лупили друг друга по усатым мордам. Потом сплелись в клубок и покатились по шиферной крыше. Сорвутся? Нет, на краю коты расцепились, отскочили друг от друга, вздыбили спины и распушили хвосты.
– Как на ладони, – с удовольствием заметил Винцент Аркадьевич. – А ведь простым глазом и не разглядишь: где это?
– Деда, а он во сколько раз увеличивает?
– В сорок… Только не увеличивает, а приближает. И не он, а она. Это же подзорная труба.
– А я думала – телескоп…
– Ну… да. Она может служить и телескопом. Собственно говоря, я исходил как раз из этих соображений, когда покупал… Вообще-то такие трубы раньше использовались в стрелковых тирах, чтобы издалека наблюдать попадания в мишени… Но разглядывать кратеры на Луне и спутники Юпитера в нее тоже можно…
Винцент Аркадьевич говорил с увлечением. Но не стал добавлять, что и земную жизнь разглядывать в сорокакратном приближении ему тоже нравится.
Нравится смотреть, как по дальней насыпи бегут милые сердцу грузовые составы, резвые зеленые электрички и разноцветные экспрессы. Как в сквере позади старого закрытого кинотеатра мальчишки гоняют пятнистый мяч. Как в просвете между кирпичными домами блестит кусочек реки и по нему проскакивают юркие катера. И как в стеклянной кабине, вознесенной высоко над тополями, юная крановщица в желтой косынке двигает рычагами (кажется, что она в пяти метрах от тебя)… Нравится читать объявления, приклеенные к ярко-синему павильончику автобусной остановки, который недавно поставили в соседнем квартале. Ну и многое другое. Вообще всякую жизнь…
Длиный девятиэтажный дом, в котором жил Винцент Аркадьевич, занимал полквартала на Тобольской улице. Другая сторона улицы была одноэтажная – с бревенчатыми домами, палисадниками и лавочками у калиток. Позади косых заборов зеленели обширные огороды. Улица тянулась по верху пологого склона, и вид из окон пятого этажа открывался просторный.
За огородами виден был громадный пустырь. Среди репейных джунглей и чертополоха торчали бетонные балки, валялись треснувшие панельные плиты и ржавела брошенная стрела подъемного крана. Когда-то городские власти надумали строить там новый квартал. Сил и денег, однако, хватило только, чтобы вырыть два котлована для подвалов.
