Дмитрий Емец - Книга Семи Дорог
– Матвей! – отчаянно крикнула она.
Ей никто не отозвался. Хотя нет. Кто-то все же отозвался. Она услышала смех, похожий на звяканье мелочи в копилке, и тревожно обернулась. На том же месте, где недавно сидела Фулона, теперь грустила маленькая старушка. На ее остром плечике печалился брезентовый рюкзачок. Зачехленное орудие производства болталось на железной основе моста, держась за него закутанной частью.
– Го-лу-ба! – умиленно воскликнула Мамзелькина, хрустя пальчиками. – Герой! Дурной головой да в водичку! Шесть раз я на этот мост выбираюсь, так пятеро-то тю-тю! С концами! Трое потом в Южном порту всплыли, одного водолазы нашли, а один так где-то и болтается.
Взгляд Ирки испуганно метнулся вниз. Ей пришло в голову, что сегодняшний визит Аиды Плаховны связан с тем, что…
– Да нет, неправильно думаешь, – прошамкала старушонка, пальцем качнув косу. – Жив он, курилка! Знает, что некромаги не разбиваются, вот и устраивает цирк. Да только лучше б ему и правда потонуть.
– Почему? – вздрогнув, спросила Ирка.
– Сложный он человек, самолюбивый, со всеми этими вертлявыми усложнениями. Только простота устойчива, а все остальное так, мыльная пена… То его недолюбили, то недообняли, то не уважили – и так всю жизнь. Камешка Пути ему охох как не хватает! Он-то его хранил, человеком делал, солнышком разливался, все листики к себе собирал!
Ирка не терпела ни малейшего сомнения в человеке, которого любила.
– Молчите! Матвей и сейчас прежний!
– Это ты кому сказочку сказываешь? Мне или себе? Ну и какая у него цель в жизни? – спросила Мамзелькина, накренив черепушку под таким углом, под каким никогда не наклонил бы ее живой человек.
– Ну как… – затруднилась Ирка. – Цель… и-и-и… быть со мной!
– И все? Кухонного мужичка взращиваешь, лапушка! Быть с женщиной, извиняюсь, это не мужская цель. Хомячка, суслика, кролика! Мужчины они – о! – из плоти рваться должны, костром полыхать! А для кого любовь целью становится, те скоро в кювет улетают. Был такой Казанова! Так как орал, как изворачивался, когда я за ним причапала! Жениться на мне, не поверишь, обещал! Да только в гробу-то какая свадьба? Там и одному тесно, – старушка пригорюнилась, не забывая испытующе поглядывать на Ирку умным птичьим глазом.
– А при чем тут Матвей?
– Да ни при чем!
– Вот и прекрасно. С кем обсуждать мои дела, я решу сама! – Ирка в запальчивости вскочила, хотя прежде решалась только ползти на четвереньках.
Аида Плаховна дернула пальцем, и вместе с ним рванулась вперед правая нога Ирки. Бывшая валькирия покачнулась, на миг увидев под собой сиреневую воду. Она вскрикнула и, упав на живот, руками вцепилась в перекрытия моста.
– Вот и я о том же! А как умереть-то рвалась! Все вы такие! «Приди, смертушка, желанная ты моя! – Кто ты, страшная бабка? Не подходи! Жутко мне!» – укоризненно процокала язычком старушка.
Вытащив из кармана маленькую фляжку, Мамзелькина отвинтила пробочку и, позволив ей повиснуть на цепочке, сделала маленький глоток. Носик ее заалел. Лицо осветилось жизнью.
– Медовуха? – зачем-то спросила Ирка, продолжая держаться за мост. Рукам она доверяла. Ногам нет.
– Не доищешься тепереча медовухи!.. Вот ежели ба, милая, нашел кто мне, где Арей медовуху свою прятал! Наверняка осталась где-то бочечка-другая! Я бы для такого умницы никаких конвульсий не пожалела, – с сожалением сказала Мамзелькина.
– А это? – Ирка покосилась на фляжку.
– Не поверишь, девонька! Чистый спирт! Фельдшеров-то ныне много по селам мреть, и у каждого, почитай, запасец, – сказала она, сладко кривясь и выдыхая в ладошку. – А чо делать? Им и травлюсь! Окромя медовухи, все одно никакой коньяк в утробу не лезет. Шампунь один да отдушка…
Ирка, привстав, подалась к ней, почти коснувшись горячим лбом иссохшей черепушки.
– Ну что вам от нас надо? Лезете все, лезете! Ну что?
Мамзелькина точно и не услышала ее. Доверительный шепоток жуткой старушонки обматывал, точно паутиной.
– Да только лучший-то спиртец в Мелихово был, у Антона свет Палыча. Не разбавлял он его. Одно слово, культурный мущина, антиллигент! Опять жа дохтор! Хлебну спирта и стою, невидимая, слушаю, как он свою таксу дразнить: «Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба в больницу баб! Вам ба там ба полегчало баб!» Дразнит-дразнит, а потом так кашлем и зайдется. Собаку, значит, жалеет, а себя нет!
– Вы что, оглохли? Почему не отвечаете на мой вопрос? Что вам от нас надо? – крикнула Ирка громко и жалобно, ощущая в голосе дрожание слез.
– Да ничего мне не надо! Ничегошеньки! – любовно прошамкала Аида Плаховна. – Просто посмотреть на тебя хочу, родная ты моя! Если б ты знала, как я тебя берегу и всегда берегла!
Ирке стало жутко. На несколько секунд показалось, что страшная старуха не шутит, а говорит серьезно. Что-то такое неслучайное было в ее движениях, голосе, в том, как она наклоняла головку, когда смотрела на нее.
Внезапно коса Мамзелькиной нетерпеливо качнулась на конструкции моста, точно дернувшийся поплавок рыбака.
– О! – удивленно пропела старушонка. – А вот это уже что-то интересное!
Зацепив птичьей ручонкой косу, Аидушка исчезла с ней вместе, однако, прежде чем Ирка успела обрадоваться, Плаховна возникла на старом месте. Едва ли она отсутствовала больше секунды. Опавшие щечки багровели узелками. Пальчиком она поправляла выбившуюся челочку.
– О-хо-хох, годы мои тяжкие! Еще в три-четыре местечка заскочила по дороге! Мруть люди, мруть, да все по разным углам. Ножки убегаешь! За это я войны люблю: компактно все лежат. Пришел на поле и коси себе, – бурчала она себе под нос.
Старушка деловито открыла рюкзачок и распустила проходящую через горловину веревку. Обвисший и пустой на вид, рюкзак вдруг зашевелился и наполнился чем-то, вяло и беспомощно сопротивляющимся. Все в Ирке закричало, что надо отвернуться, закрыть глаза, но не смогла, а, напротив, с болезненным, каким-то вымученным любопытством, которое заставляет нас смотреть на раздавленных машиной людей, уставилась на него.
В страшном рюкзаке Мамзелькиной была сосущая бесконечность, которую никогда не заполнить. В ней, как в утробе пылесоса, мелькали и исчезали крошечные люди, которых сухонькая старушка, бормоча себе под нос для отчетности, выпускала по одному из натруженной ладони.
– О, ентого видала! Ишь ты, как бунтует! Не хотелось ему помирать, ох, не хотелось! – неожиданно воскликнула Плаховна.
Она поднесла ладонь к носу Ирки, на секунду разжала, и… бывшая валькирия увидела краснощекое, перекошенное в беззвучном крике лицо, пушистые усы, негодующе задранные ручки со сжатыми кулаками. Все это мелькнуло буквально на мгновение, прежде чем бездонная горловина рюкзака затянула его.
– Это кто был? Карлик? – невольно вскрикнула Ирка.
– Да не, какой карлик! Натуральный домовой! – деловито прошамкала Мамзелькина, губами придерживая шнурок, чтобы сподручнее было затягивать. – Давно в Москве вертелся, болявый. А теперь вот кончили его! Коса-то моя уж чужую работу доделывала!
– А кто его убил?
Личико Плаховны стало строгим.
– А это тебе, родная, без надобности!.. Кто убил – тот и убил. Прощевай! Мы теперь с тобой как ниточка с иголочкой!
Милейшая старушка потрепала Ирку за щеку, позволив ощутить песочную сухость своих пальчиков, и, подхватив с моста свое сельскохозяйственное орудие, сгинула.
Глава 7
Жертва утопшего водолаза
В основном мы высказываем друг другу очень причесанные мысли. На самом же деле внутри мыслим гораздо проще, жестче и откровеннее. И вот эти наши жесткие простые мысли – и есть наши настоящие мысли и наше сердце.
Йозеф ЭметсХранитель прозрачных сфер разбирал на газете подшипник, когда услышал отчаянный крик Улиты. Сжав в кулаки перепачканные смазкой руки, он рванул в комнату.
Улита, похожая на громадное привидение, в ночной рубашке стояла у окна. Она держала громоздкий и страшный разделочный топор. На рукояти были выжжены череп с костями и предупреждение: «Из мясного павильона не выносить!» Если бы не эта надпись, Улита никогда и не додумалась бы выносить его из павильона. Однако она ненавидела, когда ей указывают.
– Я его видела! Клянусь тебе, видела! Он стоял у детской кроватки! Мерзкий, скользкий, гадкий комиссионеришко! Я хотела проломить ему голову, но тот слинял! – заорала Улита.
Эссиорх заглянул в недавно собранную детскую кроватку. Внутри ничего не было, кроме недопитых чайных чашек, печенья и накрошенных булок, которые Улита складывала туда, чтобы не наступать на них на полу.
– Слушай! Но ничего еще не родилось! Все пока в сейфе! – он неопределенно ткнул пальцем в центр огромной белой горы, которую представлял собой живот Улиты.
– Ну и что! Все равно он тут стоял! Или скажешь: я спятила? – Улита грозно потрясла топором. Эссиорх поспешил забрать его, опасаясь за сохранность мебели.
