Кеннет Оппель - Тёмное крыло
Как он отказывался от этого и лишь планировал все эти месяцы? Этот способ было так неэффективен, его возможности — такими ограниченными, а земля всегда тянула к себе. Во время полёта все эти ограничения отпадают сами собой. Он мог подниматься и опускаться, когда сам этого хотел. Его тело словно терпеливо ожидало, пока он не осознает всю глубину своих способностей. Это был несомненный триумф.
Усталость была единственной ценой, которую ему приходилось платить. Он мог лететь лишь чуть больше минуты, но потом начинал задыхаться и должен был отдыхать. Он надеялся, что со временем его выносливость улучшится.
— Я хочу попытаться ещё раз, — сказала Сильфида. — Я наблюдала за тобой. Думаю, теперь я смогу это сделать.
— Давай посмотрим, — ответил Сумрак. — Я не могу быть единственным, кто может так делать. Это как подъём на восходящих потоках воздуха — никто не задумывался над тем, чтобы попробовать это. Если я могу так делать, то и другие смогут!
Сильфида с криком взмыла в воздух и замахала парусами. Когда летел сам Сумрак, он видел лишь размытое пятно на месте собственных парусов. Наблюдая за сестрой, он легко мог сосчитать каждый из её взмахов. Они были далеко не такими быстрыми, как нужно. И вновь она стала терять высоту, резкими рывками опускаясь всё вниз и вниз. Совершенно подавленная, она совершила посадку.
— Я не могу заставить свои паруса двигаться хоть немного быстрее, — произнесла Сильфида ломающимся голосом.
Сумрак спорхнул к ней, но она отказывалась глядеть на него. Его восторг улетучился.
— Сначала ты видишь в темноте, — пробормотала она, — а теперь ещё это.
— Прости, — сказал он.
— Я же твоя сестра! Я тоже должна уметь это делать!
— Я тоже этого не понимаю.
— О, зато я понимаю, — сказала она после паузы. — Ты другой, Сумрак. И всегда был таким. Но это — твой полёт — затмевает всё остальное.
— Должны быть и другие, кто может…
Сильфида оборвала его:
— Ни один другой рукокрыл никогда не летал, Сумрак.
— Во всяком случае, мы этого не знаем.
— Это неправильно.
Её слова уязвили его, потому что его самого беспокоила эта же мысль. Но всё равно, он не был готов сдаваться.
— Если что-то является необычным или новым, одно лишь это не делает его неправильным, — он настаивал.
— Я этого не знаю, — парировала она, бросив на него сердитый взгляд. — Всё, что я знаю — это то, что полётом занимаются только птицы.
— И крылатые ящеры, — напомнил он.
Внезапно он вспомнил сон, который приснился ему прошлой ночью. «Даю тебе мои крылья», — сказал ему мёртвый ящер. Это был только сон, но он всё равно заставлял его чувствовать боль.
— Рукокрылы созданы для планирующих прыжков, — сказала Сильфида.
— Я не уверен, что это про меня, — сказал Сумрак. — Мои паруса никогда не планировали, как нужно. Они всегда хотели махать. Всегда!
Это был первый раз, когда он признал это, и тайна, так долго пребывавшая в оковах внутри него, вырвалась на свободу с торжествующим криком.
— Как я уже сказала, это как раз то, что делает тебя другим. Это неестественно. — Сильфида выдержала паузу, как будто спрашивая себя, стоит ли говорить эти слова. — Всё это похоже на то, что ты не совсем рукокрыл.
Сердце Сумрака забилось.
— Не говори так. Я — рукокрыл!
Охваченный страхом, он почти прокричал это. Он не хотел настолько сильно отличаться от всех. Его ужасала сама мысль об этом.
В этот момент он жалел, что не может отменить всего этого. Если бы он просто не спустился на землю. Если бы эта злополучная птица просто не искала прутья поблизости и не напугала бы его до полусмерти. Если бы он просто не замахал парусами.
— Быть «другим» — это неправильно? — спросил он Сильфиду.
Она хрюкнула.
— Папа будет очень злиться.
— Думаешь?
— Он — предводитель колонии. Думаешь, ему хочется иметь сына, который порхает, словно птица?
Сумрак сглотнул.
— И помни, что сказала Мама. Веди себя, как вся колония, или же ты рискуешь быть отвергнутым колонией.
— Ты же никому не станешь говорить об этом, — поспешно сказал Сумрак. — Обещай мне, Сильфида.
— Не волнуйся, — добродушно произнесла она. — Обещаю. Я сохраню твою тайну.
Хищнозуб бродил по лесу.
После своего первого убийства его сжигал стыд — почти такой же острый, как боль, которая сводила его кишки. На берегу ручья его вырвало, и он выплюнул часть проглоченного, а затем вернулся к Рыщущим, обещая себе, что никогда больше не станет делать этого. Патриофелис прав: это было варварство. Но прошёл день, за ним другой, а память об этой тёплой плоти парамиса ни разу не покидала его. Она сохранялась у него во рту, покалывая слюнные железы. Поверхность его зубов не могла забыть экстаз разрывания плоти. Его сознание стало полем затяжной битвы, где мысли воевали друг с другом снова и снова, до самого истощения.
Это было неестественным; это было естественно.
Он не мог делать этого ещё раз; он хотел бы сделать это ещё раз.
Даже когда он спал, его мучали видения охоты, которые приносили в равной мере и угрызения совести, и восторг.
Уже наступала ночь, и он был в чаще леса; его зрачки расширились. В голове повторялись два слова.
«Я должен».
Он ушёл подальше от остальных фелид, но следовало убедиться, что за ним не наблюдают никакие другие звери.
Он очистил свой ум от всех прочих мыслей и сомнений.
Его зубы оскалились, ноздри расширились.
Там.
Мелкий наземный зверёк копал корешки у основания дерева. Хищнозуб осторожно подкрался к нему сзади. Это был не «он» и не «она». Это было «это». Это не было ни сыном, ни дочерью, ни отцом, ни матерью. Это было добычей. Это принадлежало ему, и было предназначено для пожирания.
Под его лапой хрустнул прутик; корнеед обернулся и увидел его. Они взглянули друг другу в глаза. Сначала приземистое тело корнееда не выказало ни следа тревоги. Встреча в лесу с фелидами была обычным делом, и все звери, встречаясь друг с другом, вели себя мирно. Но на сей раз корнеед, видимо, почувствовал в Хищнозубе нечто иное, чем простое безразличие.
Хищнозуб увидел, как он напрягся, готовый к бегству.
«Нет!» — взвизгнуло существо.
Хищнозуб бросился вперёд, а затем прыгнул. Это была отвратительная схватка.
Корнеед, сокрушённый всей его силой, царапаясь и кусаясь, дважды выкручивался из челюстей Хищнозуба и пытался уползти прочь на своих израненных лапах. Но каждый раз Хищнозуб опять хватал его, сильнее сжимая его горло. Убийство потребовало намного больше времени, чем ожидал Хищнозуб. Это дело было шумным, воняло потом и грязью. Когда тело пожирателя корешков, наконец, обмякло, Хищнозуб забеспокоился: их шум наверняка услышали. Тяжело дыша, он уволок тушу в густые заросли кустов чая. Его дыхание стало беспорядочным и прерывистым. Он на мгновение прислушался, но ничего не услышал рядом с собой. А потом он уже просто не мог ждать ни секунды. Кровь толчками бежала по его жилам, и он почти изнывал от желания. Он перевернул корнееда мордой вниз, чтобы больше не приходилось смотреть в его мёртвые глаза, и разорвал мягкую плоть его брюха. Он знал, что ему нужно кормиться побыстрее, потому что сильный пьянящий запах из кишок растёкся бы по лесу со скоростью бриза.
Он ел, словно изголодавшееся за много дней существо, не замечая ничего вокруг.
Когда он поднял голову, чтобы отдышаться, оказалось, что с другой стороны кустарников, не дальше, чем с пяти футов, за ним наблюдала Пантера.
— Что же ты наделал? — прошептала она.
Её нос дрожал от запаха; усы подёргивались от волнения, а уши стояли торчком. Её удивление заставило его осознать, как он мог выглядеть со стороны: кровавое месиво вместо морды и лохмотья плоти, застрявшие у него между зубами.
— Нам предназначено делать это, — спокойно сказал он. — Попробуй кусочек.
Она сделала шаг назад.
— Пантера, — произнёс он, уязвлённый страхом и отвращением, светящимися в её глазах. — Это уклад будущего. Так мы будем править.
Она развернулась и побежала прочь.
ГЛАВА 7. Уклад будущего
Сумрак проснулся рано; его мускулы так сильно болели, что он спрашивал себя, так ли сильно ему хочется летать. Когда он сделал вдох, его грудь отозвалась пульсирующим жаром, а плечи содрогнулись от боли. Попытка сложить паруса заставила его вздрогнуть. Он лежал очень тихо, слушая, как запевает утренний птичий хор: первые одиночные крики разносятся по лесу, а затем множатся, словно повторяемые эхом. Обычно их музыка наполняла Сумрака восхищением и чувством благоденствия; он любил представлять себе, что птицы своим пением творили для него день, волшебным образом вызывая солнце. Но в это утро он ощущал тяжесть волнения.
