Елена Ленковская - Лето длиною в ночь
Руська как всегда отставал, потому что больше всех головой по сторонам вертел. Потому вдруг догнал их в три скачка, забежал вперёд и сделал заявление:
— Я теперь понял, что имел в виду наш Федька! Он как приехал из Питера, сильно удивлялся, что дома в нашем городе какие-то не такие. Ха! У нас-то они — того… Лысые!
Дети захохотали. И Тоня вместе с ними. День обещал быть чудесным.
Утро в музее
Утро так хорошо начиналось… А потом — всё стало просто отвратительно. Ничего хуже Глеб и представить не мог!
Только они зашли в первый зал, и Тоня начала им что-то рассказывать, запел её телефон. Пришлось прерваться. Антонина, явно недовольная заминкой, достала мобильник.
— Да? Слушаю вас! — официально ответила она, откашлялась сухо.
Глеб сначала подумал — с работы звонят, опять поди подменить просят. И вдруг…
— Си, си. Чело! — радостно выдохнула она по-итальянски.
Глеб, ясное дело, напрягся. Зато её лицо — засветилось просто! И голос — оживился, зазвенел.
Она кивнула им — мол подождите, я сейчас, — и, тараторя на чудовищной смеси английского и итальянского, отошла к дальнему окну у самого выхода из зала. Глеб не отрывал от неё глаз. Увидел, сразу понял — волнуется! Когда волнуется, она часто бровь средним пальцем потирает. Ему ли не знать.
Хотелось подойти поближе, и подслушать — он ведь с некоторых пор как-то разом стал понимать всю эту иностранную тарабарщину… Но ноги будто приросли, потому что одновременно страшно было. Короче, не расслышал он почти ни слова. Но всё понял. Главное — «аморе» — разобрал… Это значит по-итальянски — любовь у неё.
Вот так. Любовь. Да ещё с итальянцем… Ну, теперь уж она точно туда уедет.
В животе стало холодно и скучно. Пусто как-то стало… Он почувствовал, что ноги его не хотят ходить, а руки, отяжелев, повисли, сильно оттягивая плечи…
* * *В музейных залах толпился народ: день-то был праздничный.
Руся, в последнее время воспламенившийся любовью ко всяким гаджетам и вытребовавший себе аудиогида, бродил по выставке в одиночку, опутанный проводом, с плейером на шее и микро-наушниками в ушах. Пытаясь неотступно следовать за голосом экскурсовода, он надолго задержался в самом первом зале — тут висели иконы, на которых была Богородица. Их было много — большие и маленькие, по пояс и в полный рост, с младенцем на руках, и — без него…
Раевский послушно переходил от экспоната к экспонату, чувствуя себя роботом, который умеет распознавать голосовые команды. Потом, утомившись, «робот» «взбунтовался» и стал поочерёдно нажимать кнопки «стоп» и «пуск». Невидимая дикторша замолкала на полуслове, коротко хрюкала Русе в оба уха, и снова замолкала.
Было смешно. Руська хотел поделиться забавой с Глебом, но Глеб с самого начала где-то отстал. Луша, наоборот, приклеилась к Тоне, засыпая её довольно наивными — на Русин взгляд — вопросами, и эти двое рванули вперёд, растворившись в перспективе музейных залов.
Впрочем, потерять друг друга в толпе посетителей было немудрено. Руся чихнул, аудио-гид согласно хрюкнул… Точно!
И тут он увидел её. Ту самую! — Икону, маленькая репродукция которой до сих пор так и лежала, забытая, в нагрудном кармане его джинсовой рубашки…
Аудиогид, словно обрадовавшись тому, что сигналов «стоп» больше не поступает, забубнил что-то про экспонаты, которые были расположены дальше. Но Руся дальше не пошёл. Хватит. Он же не зомби. На что хочет, на то и смотрит. Просто выключил плейер, да и всё.
Так и стоял, забыв выдрать из ушей поролоновые микронаушники.
«Богоматерь Владимирская. А.Рублев. Конец XIV — начало XV в.в.» — было написано на табличке. Так это Рублёв! Великий Глебов однофамилец, иконописец, ещё при жизни ставший знаменитым.
Антонина специально им вчера про него рассказывала, альбом дала полистать. Правда Руся, пока эти двое — Лушка с Глебом — в альбом глядели и Тоню слушали, тихонько «пиху» стянул и под столом поиграл немножко: эта штуковина нарасхват, вечно очереди не дождёшься. А дома у Раевских и вовсе такого нет: мама категорически против «подобного времяпрепровождения».
Подошли другие посетители, Руся вежливо посторонился, на рядом висящие экспонаты взгляд перевёл.
Во, ещё одна — и тоже написано — Владимирская. Руся заинтересовался. Сколько их, Владимирских-то? Он полагал — одна, оказывается — много. И все, смотри-ка, похожи между собой, но всё равно разные немного. Эту вон, наверняка не Рублёв писал. Другой кто-то…
Руся обогнул стеклянный выступ и стал разглядывать иконы поменьше.
На ближайшей к нему небольшой иконе Богородица смотрела на него строго и пристально. Вокруг глаз её были резкие белые чёрточки — как морщинки. Движки, Тоня говорила, это называется движки [9]. Это-то он запомнил. Ещё посмеялся — сказал Тоне, что движок — это же на самом деле что-то электрическое… Моторчик… двигатель…
Чем дольше Руся смотрел на Богородицу с движками, тем больше удивлялся. Наверное, она была справедливой, но какой-то неласковой, что ли… Скорбный был у неё вид. Скорбный и суровый — как у классной руководительницы, которую расстроили её подопечные. Сухие глаза смотрели горько, и словно видели его насквозь.
Руся снова вспомнил о своей классной — вот с ней тоже всегда так, насквозь видит все их шалости. И как-то так получается, что самые невинные проделки после её слов превращаются в ужасные проступки. Стоишь весь красный, и не возможно ничего объяснить, и чувствуешь себя почти преступником, и будто бы нет тебе прощения…
Дурацкое сравнение. Богородица не о разбитом поди окне в школьном спортзале плачет. И не о взорванной под дверью учительской бутылке с колой. (Ну, все знают, суёшь туда мятные таблетки — и бабах! Вот они в прошлый четверг и бабахнули… Потом отрабатывали всем классом, до полшестого в школе просидели.)
Не, ну причём тут кола и таблетки мятные! Совсем о другом её, Богородицы, печаль…
Он всмотрелся в этот строгий лик и вдруг почувствовал себя виноватым… как-то за всё сразу… Только никак не мог понять — что же конкретно не так?..
Подумалось — та, рублёвская, — другая. Тоже вроде бы бесконечная печаль в глазах, и в поникшей, склонённой к младенцу Христу голове. Но она смотрела как-то мягче, ласковее. Вот взглядом насквозь не пронзала, и вообще вроде не на него смотрела. Но всё равно — будто понимала про него, про Русю что-то сокровенное…
То, за что не стыдно, что распускается словно цветок, поднимается волной — когда… когда кто-то верит в то, что ты — хороший, и ждёт от тебя именно хорошего.
Ясное дело, в этом мире есть о чём печалиться. Но и в печали ему хотелось не стыдиться себя, а чувствовать как внутри хорошее, светлое отзывается, трепещет, поёт в ответ!
Руся удивился. Он раньше никогда даже и не задумывался о том, что они такие разные бывают… Ему захотелось вернуться к той, от которой шло живое мерцающее тепло. Зачем? Да просто… Ну, чтоб внутри снова запело, что ли…
* * *У той витрины было людно. Впрочем, как и во всём зале, — день-то выходной, праздничный даже день…
— Мальчик, не наваливайся на стекло! — вдруг услышал Руся надтреснутый старческий голос. — Ах, батюшки, да вы так витрину разобьёте. — У нас же всё на сигнализации! — зарумянившаяся от негодования старушенция, из тех служительниц, что сидят в каждом зале и следят за порядком, оторвалась от своего стульчика в углу. Почему-то папа, усмехаясь, всегда называет таких — «мышь белая».
Эта мышь была не белой, скорее сиреневой — во всяком случае волосы и безрукавка у неё были именно сиреневого цвета. Она шаркая, приближалась, озабоченно поправляя сползающий кудельчатый паричок.
— Кому это она? — Руся бросил заинтересованный взгляд сквозь двойное стекло боковой витрины. В ней отражались он сам, музейные лампы, другие посетители. А дальше, там, за стеклом — маячил какой-то мальчишка.
Странный был этот парень — с очень бледным, бесцветным лицом. Он стоял напротив стенда с экспонатами, расширенными невидящими глазами уставившись в пространство и упираясь ладонью в стекло. Синяя фланка. Матросский воротник. Да он нахимовец, прям как Глеб. Поди вместе учатся…
Запахло озоном.
— Э, так это ж Глеб и есть. Что это с ним?
* * *Резкий запах озона. Невыносимый, раздирающий мозг скрип пальцев по стеклу. Глеб качнулся, ткнулся в витрину лицом.
Руся всё понял. Быстрее!
Он метнулся вперёд. Вклинился в толпу, толкнув плечом какую-то женщину в вязаной кофте. Та охнула испуганно и возмущённо, шарахнулась в сторону, повалилась на других.
Он запнулся — чьи-то ботинки, чтоб их! Чуть не упал, но выправился — сделав ногой резкий выпад вперёд, как учили на тренировках. Не оглядываясь на ахающих тёток, вытянул руки, пытаясь ухватить под мышки сползающего вниз Глеба.
