Владислав Крапивин - Лето кончится не скоро

– А Кудрик и Мудрик на звездолете сядут на эту стеклянную планету снаружи, – поддержал развитие истории Платон. – И увидятся с друзьями через стекло. И будут обмениваться с ними сигналами. А потом вернутся домой.

– И построят новые звездолеты, да? – слегка подмазываясь к Кустику, въехала в разговор Тина. – И начнется космическая эра…

– Не знаю… – Кустик посопел. – Откуда мне знать? Может, будет так, а может, по-другому.

Тогда Шурка не удержался, спросил:

– Кустик, а у морей и озер дно там, наверно, стеклянное?

– Дно? Ну, возможно… Наверно. Конечно, вода же размывает земляной слой и добирается до стекла. Только никто этого не видал, там ни подводных лодок, ни аквалангов еще не придумали…

«Значит, так… – подумал Шурка. – Снаружи, где моря, планета прозрачна. Сквозь толщу воды и стекла светит солнце. И видно, как плавают стаи рыб, осьминоги и киты… И временами планета вспыхивает, как хрустальный шар… Интересно, что сказал бы на это Гурский? И еще: удивился бы он или нет, если бы услышал, что косматому пацаненку по прозвищу Кустик известно о Великом Кристалле? Гурский говорил, что об этом на Земле не знает никто…»

Но Гурский был неизвестно где. А сидевший рядом Ник задрыгал ногами-руками:

– Смотрите, солнце! Дождь кончился!

6. Издалека…

Они сбросили палатку. Выскочили в свежесть и солнечное сверкание. Заплясали опять, поджимая ноги в мокрой высокой траве.

Раскидали штаны, рубашки и майки на сосновой поленнице. От влажной материи пошел пар. Под горячими лучами она высыхала на глазах.

Шурка мотнул головой, прогоняя мысли о Гурском. Пусть сейчас не будет в настроении даже самого маленького пятнышка. Пусть лишь вот этот яркий день, стеклянные бусы дождя в траве, густая синева неба у края уходящей тучи… И новые друзья. Женька…

Круглого шрама на груди он уже не стеснялся, забыл о нем.

Женька в своем синем купальнике гонялась за хохочущим Кустиком – удивительно тощим и незагорелым, как свежая щепка. Кустик стряхивал на Женьку капли с яблонь, а она: «Ну, я тебе покажу, Кудрик-Мудрик!» – и в погоню…

Шурка засмотрелся, смутился, стал глядеть в другую сторону и бодро вспомнил:

– А как там мой башмак? Наверно, уже заклеился!

Платон бросил ему кроссовку из-под навеса.

– Держи! Как новенький! Надевай и будешь, как огурчик…

Шурка машинально поймал и стоял неподвижно. Откуда в ушах этот тоскливый, этот издалека пришедший гул? Как вой далекого мотора. Ближе… ближе…

Он еще старался удержать в себе радостный день, свое нынешнее счастье. Он даже попытался улыбнуться… Да нет же, ничего не случилось!..

Запыхавшийся, отбившийся от Женьки Кустик подбежал, встал напротив, наклонил пегую голову к костлявому плечу. Глаза озорно сияли.

– Шурчик-мурчик будет, как огурчик…

И сразу – будто тьма…

Гурский говорил о блокаде памяти. Вернее, о фильтре. О таком, который пропускает в память прошлое небольшими дозами. И к тому же прошлое это – как бы обесцвеченное, без переживаний. Словно не с тобой это было, а с другим. И давно, давно, давно…

«Иначе, Полушкин, вам просто не выжить. Тоска убьет вас, говорю это прямо. И главное – вы не сможете сделать то, что вам предназначено…»

«Что предназначено?»

«Об этом позже. Сначала о блокаде. Вы согласны?»

«Как хотите…»

«Нет, это вы должны решить…»

«Ладно…» – Он и правда устал от тоски.

И… ничего не случилось. Но прошлая жизнь как бы отгородилась полуметровым стеклом (и были на этом стекле совсем непрозрачные пятна). А к нынешней жизни стал проявляться слабенький, но все же интерес. Проклевывался тонкой травинкой. Особенно, когда разговор заходил о Рее…

А сейчас… сейчас то стекло будто рухнуло со звоном осколков.

…Ник, Платон, Женька, Тина и Кустик потерянно смотрели, как новый их приятель съежился на корточках и сотрясается от плача. Слезы были взахлеб, не сдержать. Что же делать-то?

Тина в сердцах дала Кустику подзатыльник.

– Балда! Доигрался со своими дразнилками! Смотри, до чего довел человека!

И Шурка услышал. Да, сквозь неудержимый плач все же услышал эти несправедливые слова. Рывком выпрямился. Не останавливая слез, взял Кустика за плечи, придвинул к себе – словно от ударов защищал:

– Ну, вы чего! Он же не виноват!.. Он… Это я… Сам…

Надо было спасать Кустика, спасать себя. Если не поймут, откуда эти слезы, может рассыпаться начавшаяся дружба. И тогда что? Опять один, один… И не будет Женьки… Будет лишь прорвавшаяся сквозь блокаду беда…

– Он же не знал!.. Я сам… потому что… это сразу вспомнилось. Вы не злитесь… Потому что отец тогда сказал такие же слова, и потом… почти сразу…

– Шурчик-мурчик, будешь, как огурчик… – Отец смеялся, поправляя на нем новую зеленую бейсболку. А комната была залита неудержимым июньским солнцем. И теплый ветер колыхал шторы. Он был с запахом доцветающей сирени. Шурка нетерпеливо переступал новенькими зелеными кроссовками. В нем тугими струнками звенело ожидание радостного путешествия и свободы. Школьный год – позади. Отчетный концерт в «Аистятах» – позади. А впереди – аэродром, первый в жизни полет и – море! На том южном берегу, куда не докатились гражданские войны и кровавые разборки. Они еще есть, такие берега… – Сейчас отвезу домой шефа, поставлю машину, и мы с тобой на автобус. В аэропорт.

– Пап, ты только недолго!

– Двадцать минут… – Хлопнула дверь, зашумел лифт. Шурка заломил бейсболку, шагнул через упавший чемодан, встал перед зеркалом. Нарядный такой, собравшийся в путешествие мальчик. Счастливый десятилетний папин Шуренок, у которого впереди одни радости…

Словно трещины пошли по зеркалу. Загрохотали внизу на улице черные железные молотки…

Шурка опять сел на корточки. Пахло мокрой травой и дровами. Остальные присели вокруг Шурки. Он вздрагивал и вытирал глаза. И ничего не скрывал, когда рассказывал. Только слово «папа» произносил с легкой запинкой, потому что уже отвык.

– Папа… он работал в фирме «Горизонт». Ну, это с компьютерами было связано. Небольшая фирма… Он был шофер, возил директора, дядю Юру Ухтомцева. Он не только шофер был, а еще как бы и помощник, консультант… И вообще они были друзья… Раньше папа работал не шофером, а диспетчером на аэродроме, но его выжили. Потому что он не хотел поддерживать забастовку. Все диспетчеры решили бастовать, на их место послали военных, а папа говорит: «Они же в пассажирских полетах ни бум-бум. Люди могут погробиться». И вышел на работу. Ну, и потом не стало ему там жизни… Вот он и ушел в «Горизонт»…

Шурка всхлипнул опять. И чтобы не дать ему расплакаться снова, Женька спросила:

– Вы с папой вдвоем жили, да?

– Да… Мама умерла, когда мне пять лет было… Он сперва женился второй раз, но ничего хорошего не вышло. Ну и мы вместе, двое… Мы хорошо так жили. А в тот день – все сразу… как бомба…

…Когда он выскочил из подъезда, у машины никого не было. В лобовом стекле – частая цепь пробоин. Шурка раньше видел такое в кино. Дядя Юра Ухтомцев отвалился на спинку сиденья. А отец сидел за рулем прямо. И смотрел мимо Шурки. В уголке рта набухла крупная, как алая ягода, капля. Шурка закричал… Тот крик надолго застрял у него в ушах. Засел в легких занозистым деревянным кубиком. И жил с этим кубиком Шурка много месяцев. Сперва в детприемнике, потом в интернате. Кубик мешал дышать, и Шурка часто кашлял. Воспитательница водила его к врачу. Тот сказал: «Бронхит». А это был не бронхит, а застрявшая тоска. И горькое беспросветное недоумение: «Почему это так? За что?»

– …Понимаете, все разом куда-то… ухнуло. Ни отца, ни дома…

– А дом-то… – напряженно оказал Платон. – Квартира-то куда девалась? Она же твоя…

– Боже мой, да на нее тут же… слетелись, как вороны. Оказалось, что у кучи людей документы. Будто отец ее продал…

– А нельзя, что ли, было пойти, доказать? – спросил наивный Кустик.

Шурка проглотил последние слезы.

– Ага… Я сперва так же думал. О справедливости… Сбежал из приемника, пошел в милицию. Пустили меня там к одному… Следователь Хорченко. Он сразу:

«Квартира – не мое дело. Ты лучше скажи: знаешь, что у отца был пистолет?»

Я это, конечно, знал. У папы «Макаров» был. С разрешением. Папа мне давал стрелять в лесу. Я в консервную банку научился попадать с десяти шагов… Я и говорю:

«Знаю, конечно…»

А этот Хорченко:

«Тогда скажи: куда он девался?»

И давай катить на меня. Ну, мол, будто я этот пистолет куда-то спрятал… А мне до того, что ли, было?.. А «Макаров» этот, скорее всего, был тогда и не у папы, а в сейфе, в «Горизонте». Папа наверняка его сдал перед поездкой, в самолет ведь с оружием испускают. Я так и говорил сначала. А Хорченко: