Ежи Брошкевич - Одно другого интересней
Там я впервые увидел настоящее сражение. Там я до конца понял, что такое война. И говорю вам- запомните это, ребята: ни под солнцем, ни под звездами нет ничего страшнее войны.
Те, с мертвыми головами, понятно, сами в бой не рвались. Держались подальше от линии огня. Меня это, по правде сказать, огорчало, это мешало мне исполнить мой замысел. На некоторое время я притих- стал ходить нормально, без сюрпризов, вел себя как приличная, исправная машина.
Но вот наконец наступила ночь, когда земля содрогнулась и запылала, и мои «хозяева» кинулись спасаться бегством…
На шоссе творилось что-то ужасное: грузовики, танки, санитарные машины, штабные автомобили, вездеходы- все перемешалось, как на складе железного лома. Ежеминутные авиационные налеты, непрерывный артиллерийский обстрел. Крики людей, рев моторов. Ад, сущий ад!
Я знал, что в любой момент могу взлететь на воздух вместе с ними. Это мне не улыбалось. Конечно, ради хорошего дела можно и погибнуть. Но гораздо лучше жить и победить!
И вот в конце мне удалось вырваться из толчеи на боковую, не слишком забитую дорогу. Тут я рванулся с места, как гоночная машина высшего класса. Дорогу я знал. Помнил ее, пожалуй, получше, чем они. У большого холма была развилка. Налево шла дорога отступления, — вернее, бегства, а направо- шоссе, которое поворачивало как раз к тем, от кого удирали мои хозяева. В грохоте ночной битвы нелегко было, правда, разобраться, где право, где лево, но я чувствовал, где под моими шинами дрожит земля, и отлично знал, откуда приближается к ним возмездие.
На вершину холма я взлетел как птица и, не дав водителю опомниться, сам- чуть ли не на двух колесах! — сделал правый поворот. Фары я на этот момент выключил, чтобы в первую минуту могло показаться, что мы еще не проехали развилки.
А когда наконец «мертвоголовые» сообразили, что едут не туда, было уже поздно. По неровной, разбитой дороге я мчался вниз, навстречу наступающей армии, которая гнала фашистов.
В эти минуты я снова стал Проклятым Дьяволом, и ничто не могло меня остановить! Для четверых негодяев с мертвыми головами на фуражках я был в этот миг тюрьмой на колесах. Дверцы они могли бы открыть только гранатами. Затормозить? На этот раз я вел себя так, как будто у меня никогда в жизни не было тормозов. Ни ножных, ни ручных, ни моральных… Вообще никаких!
И так я привез их в самый центр наступающей колонны танков.
Тут я затормозил и сам вежливо открыл дверцы. Сделал я это, удостоверившись, что нас уже окружили наступавшие солдаты!
Ох, мои дорогие! Это была одна из прекраснейших минут в моей жизни! Ведь я помог взять в плен четырех негодяев, помог прекратить их черные дела! И сам я смог наконец начать драться за правое дело!
С этого дня я делал все, что было в моих силах. В ремонтные мастерские заглядывал редко. Служил верой и правдой.
Капитан замолчал. Надолго. На дворе было тихо. Лишь издалека долетал шум города- словно дальний-дальний отзвук движения военных колонн, несущихся по пустыне…
Горошек и Ика тоже молчали.
Наконец Капитан снова заговорил.
— Да, — сказал он, — где я только ни побывал! Обо всем не расскажешь…
Сначала я работал в полевом госпитале и со своим новым водителем подружился почти так же, как с Эмилем.
Это был молоденький парнишка, веселый и смешливый, горячо влюбленный в свою невесту. Звали его Гамаль- он был египтянином.
У него был только один недостаток. Любил слишком быструю езду. Устраивал гонки даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.
Ну, с этим я справлялся легко. Как только я чувствовал, что Гамаль затевает забаву, я сам регулировал скорость. Он мог нажимать газ до отказа сколько угодно- я шел не быстрее, чем полагалось по правилам и чем позволял здравый смысл.
Почему? А потому, что ни одна приличная машина, у которой есть хоть капля масла в коробке передач, не хочет, чтобы ей вмяли крыло или расквасили радиатор по той единственной причине, что у шофера не хватает шариков в голове.
В конце концов Гамаль образумился и прекратил свои выходки.
Но однажды… Однажды я сам устроил гонки. Да еще с самолетом!
Стояли мы тогда в оазисе Каттара, расположенном в двухстах километрах к юго-западу от Александрии.
Знаете ли вы, что такое оазис?
Оазис, ребята, это райский уголок, какие порой попадаются в жестокой и грозной пустыне. Посмотрите-ка!
И, едва Капитан произнес «посмотрите-ка», его переднее стекло, за которым лежала неподвижная темно-серая стена тумана, вдруг стало светлеть. Оно засветилось, как экран включенного телевизора.
— Что же это такое? — шепотом спросила Ика.
— Это моя память и ваше воображение, — сказал Капитан. — Это оазис Каттара.
— Ой, как красиво, — шепнул Горошек.
Да, действительно это было красиво. Под ясным, сияющим, солнечным небом — белые домики без окон со сводчатыми крышами… Высокие, стройные пальмы… Перед одним из домиков- араб в черном бурнусе, рядом- два верблюда… Вот из домика вышла девушка с кувшином на голове и легкой походкой направилась к колодцу.
А перед третьим, самым большим домиком стоял сам Капитан. Был он чистый и блестящий, скромный, но элегантный.
— Это я, — сказал Капитан. — А вот Гамаль.
Из домика вышел молодой мужчина с брезентовым мешком в руке, улыбнулся кому-то, сел за руль, и Капитан помчался.
Картины начали сменять друг друга, как на экране. Показалась пальмовая роща, лужок, поросший блеклой травой, на котором паслись верблюды. И вдруг за высоким песчаным холмом открылось серо-желтое, как львиная шкура, море песка.
— Это Сахара, — сказал Капитан.
Чудесный это был вид!.. Чудесный, но страшный.
Темная дорога вилась среди песчаных дюн, обнаженных и лоснившихся под солнцем. Даже небо, такое ясное, изменило свой цвет перед лицом неподвижности, безмолвия, пустоты… Оно само становилось серо-желтым, тяжелым, пустынным…
— Пустыня Сахара? — шепнул Горошек.
— Да, — подтвердил Капитан.
Образ пустыни понемногу стерся, потемнел и уплыл во мглу.
— Так вот, в тот день, — продолжал рассказывать Капитан, — мы с Гамалем должны были отвезти почту из оазиса в Александрию, а в Александрии получить вакцину и лекарства для эпидемиологической станции, находившейся в оазисе.
В обратный путь мы двинулись под вечер. И едва только мы вновь выехали и покатили среди песков, я начал тревожиться. Небо было еще совсем чистое, но с высоких дюн порой взвивались в воздух струйки песка.
Я всем кузовом почувствовал, что от волнения у меня размягчаются шины и пересыхает карбюратор. Я понял: на нас надвигается буря. Солнце меркло, дюны понемногу принимали цвет темной стали.
Гамаль вез лекарства. Ему было приказано ехать осторожно и медленно. Он не спешил. Что я мог поделать?
Когда же до оазиса оставалось километров пятьдесят, я заметил под самым солнцем на западе самолет. По его силуэту и по звуку мотора я распознал тип машины, которую в то время использовали чаще всего для медицинской службы. Вроде летающей «скорой помощи»…
Мы как раз въехали на самый тяжелый участок пути. Гамаль вел меня медленно, беспокоясь о сохранности вакцины. И вдруг в голосе мотора самолета я совершенно ясно услышал то, что вы называете призывом о помощи.
Ветер поднимал уже целые потоки песка, захлестывавшие нас, как волны. Солнце скрылось за стеной песчаного дождя.
Что мне было делать? Я понимал, что самолет вскоре вынужден будет совершить посадку. Через пять, самое большее через десять минут. Понимал и то, что при такой посадке авария неминуема. Значит, нам надо находиться как можно ближе к месту посадки, чтобы Гамаль мог помочь людям, предупредить, если сумеет, пожар в самолете.
А Гамаль все еще не замечал самолета!
Я колебался только мгновение. И помчался вдогонку за самолетом, что было сил в моторе. Как сказали бы люди: на свой страх и риск.
Шоссе было разбито танками. Я подпрыгивал и трясся как сумасшедший. Ящики с лекарствами подозрительно трещали. Разъяренный Гамаль нажал на тормоз- бесполезно! Несмотря на боль в амортизаторах, на безумную тряску, несмотря на то, что песок уже забирался мне под радиатор, я гнал за самолетом, который- это было уже очевидно- начал падать.
К счастью, тут и Гамаль заметил самолет. И понял меня. Перестал тормозить и выжал газ до предела. Гнал, одной рукой придерживая драгоценную вакцину, лежавшую рядом с ним на сиденье.
И вдруг я почувствовал острую боль. Лопнула рессора. Камень был причиной или выбоина? Не знаю и никогда не узнаю. Мы мчались дальше. Самолет уже падал на землю, сильно накренившись. Под ним была песчаная дюна.
На вершину этой дюны мы выскочили в ту самую минуту, когда самолет ударился о землю возле самой дороги с такой силой, что несколько раз подпрыгнул. Правое крыло его сломалось, как спичка. Из кабины повалил дым.
