Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
Никогда ещё не снилась мне такая бредь. А самое главное — во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам всё казалось мерзким и диким, как картина Шагала.
И ещё.
Мне было больно.
Владимир БарановЯ так давноНе ходил по земле босиком,Не любил,Не страдал,Не плакал.Я деловой —И ты не мечтай о другом!Поставлена картаНа кон!Судьба, судьба!Что сделала ты со мной?Допекла, как нечистая сила…Когда-нибудьС повинной приду головойВо имяОтца и сына!На воле — день, день…На воле — ночь, ночь…И так хочется мне заглянуть в твои глаза…На воле — дождь, дождь…На воле — ветер в лицо…И так много нужно мне тебе сказать…А может, снова всё начать?Я не спросилРазрешенья у светлой воды,У реки,У берёз,У оврага…За что же тыВыручаешь меня из беды,Хмельная, дурная брага?Я так давноНе ходил по траве босиком,Не шатался по росам рано…В твоих глазахЯ, конечно, кажусь чудаком…Наверно, другим — не стану…
* * *Я проснулся под клапаном рюкзака. Танюшка плотно обнимала меня, дышала в шею, и от этого становилось теплее.
А ещё — не болел бок.
Я прислушался к себе. Да, бок не болел. Я уже с трудом отделал боль ожога от боли в рёбрах, и сейчас осторожно вдохнул.
Боль не вернулась.
Я даже не очень обрадовался. А, может, наоборот — обрадовался очень сильно, потому что ощутил невероятную усталость, словно и не проснулся только что. Я устроился удобней (Танюшка тихо вздохнула и притиснулась ближе) и… уснул.
Проснулся вновь я часа через два. Танюшка, устроившись в ложбинке моего плеча, рассматривала меня и с улыбкой спросила:
— Не болит?
— Не болит, — кивнул я. — Я даже опять уснул, представляешь? И рёбра не болят, и… хвост.
— Хвост? — она хихикнула и поцеловала меня, но тут же вновь посерьёзнела. — Я всегда знала, что ты настоящий герой.
— Ага. Виталий Баневур, — согласился я, — недожжённый в топке…
Но меня тут же тряхнуло от воспоминания, а желание продолжать разговор — пропало. Я лежал и слушал, как где-то рядом разговаривают Басс с Андрюшкой Соколовым — тот как раз спрашивал:
— А где это такое — Форш?
— А зачем тебе Форш? — уточнил Басс лениво.
— Да это вон в кино про мушкетёров Боярский — то есть, д'Артаньян — говорит, что они едут в Форш, печень лечить. Это же тут, во Франции… Где это — Форш?
— Да не знаю я…
— Это не Форш, а Форж, — Танюшка откинула клапан. — Форж-лез-О, он отсюда очень далеко на север, за Парижем, даже почти на побережье Ла-Манша… Доброе утро.
Я выбрался из спальника и, стоя на нём, потянулся, потом — коснулся пальцами носков. Все присутствующие внимательно за мной наблюдали, потом Олег Крыгин сказал:
— Хана. Он пришёл в себя.
— Командир выздоровел!!! — заорала, вскакивая, Наташка. Поднялся общий радостный шум, в который врезался Саня (я даже не ожидал от него вообще какой-нибудь реакции):
— Когда ж я-то поднимусь?..
Его перебитые со смещением ноги срастались плохо, да ещё выходили мелкие осколки кости, вызывая нестерпимый зуд — он не мог спать и мучился. У Щуся бедро приходило в порядок куда быстрей. А у моего тёзки с животом вообще всё обошлось сразу и без проблем, хотя он сам удивлялся. Зато у Арниса с обеих обмороженных кистей лоскутьями сходила кожа, он стал ещё более молчаливым, но при этом очень (и неоправданно) раздражительным. (Кстати — пока я валялся с болями, совершенно незаметно проскользнул мимо нас новый, 89-й, год, и его даже никто не отметил, разве что вяло порассуждали о том, каким этот год будет там — и всё.) Но об этих проблемах я сейчас, если честно, думал мало — сидел на спальнике и затягивал ремни лохматых унтов, с наслаждением думая: а ведь ничего не болит, не тянет, не ноет — чёрт побери, вот оно, моё обычное состояние! Я неожиданно подумал ещё: а вот и положительная сторона всего происходящего. Я умру в любом случае не от старости, да и вообще — так и не узнав всех тех неприятностей, на которые жалуются взрослые: гастриты, миокарды, колиты, диабеты и прочее. Проще говоря, умру здоровеньким.
Эта дикая мысль на самом деле меня радовала. "Наверное, я сошёл с ума," — отметил я и добавил вслух:
— И давно.
— А? — повернулась ко мне Танюшка.
— Б, — ответил я, нагибаясь к ней с поцелуем.
* * *Восемь куропаток качались у Таньки на ремне. Сегодня ей везло — подшибала только так, и попадались выводки часто.
Я скользил следом, любуясь плавными движениями Танюшки. Сегодня я выступал в роли охраны и, кроме того, обходил ловушки, поставленные Андрюшкой Альхимовичем. В одной из них уже отыскалась лиса — на шапку начало, или на пару краг… Она даже не успела застыть, и я, ободрав её на месте, привесил к поясу только шкурку, мельком подумав, что пару недель назад сожрали бы и лису.
С деревьев бесшумно падали россыпи снега. Опять стремительно холодало, хотя едва-едва перевалило за полдень, и на небе лежал сплошной облачный покров, ровный и однотонный.
— Сегодня 23-е? — осведомилась Танюшка, не оборачиваясь. Я угукнул. — Лето сухое будет.
— Да, — согласился я, — инея на деревьях полно… Но меня, если честно, больше воодушевляет, что лето вообще будет… Ч-чёрт!
— Учись ходить на лыжах, — Танюшка обернулась, отдунула от лица длинный ворс волчьей оторочки капюшона. — Умел бы как следует — не попал бы к неграм.
— Угу, — снова буркнул я, выпутывая из валежника носок левой лыжи. — Я ещё и поэтому лета жду. Летом я себя человеком чувствую, а не придатком к лыжам.
— Придаток к лыжам, — спросила Танюшка задумчиво, — а зачем ты ещё и дарёный плащ с собой прихватил, а? Мёрзнешь?
— Не догадываешься? — я дотянулся, стряхнул на девчонку небольшую лавинку снега с ивовых ветвей.
— Холодно же! — возмутилась Танюшка, но глаза её смотрели лукаво.
— Вот и согреемся как раз, — предложил я. — Ну сколько можно, Тань, всё время же в компании, никакой личной жизни…
— У кого как, — она откинула капюшон, рывком перебросила на грудь свою тугую косу. — Я позавчера ночью проснулась, а Олежка с Ланкой такое в спальнике вытворяют… Я думала — весь лагерь проснётся.
— Тань, — вздохнул я, — ну я же воспитанный и тихий мальчик, я не могу в таких условиях…
— Лучше под кустом, — Танюшка поощрительно закивала. — Всё-таки ты, Олег, очень развратный ребёнок. Даже удивительно.
— Да и ты тоже не ангел, — я подкатился к ней, встал своими лыжами параллельно её, глядя девчонке прямо в лицо. — Ну так что, я стелю плащ?..
…На этот раз Танюшка была сверху. При таких наших с нею игрушках она сама всем управляла, и ей это нравилось, я же просто ничего не имел против. Да и что можно вообще иметь против, если тебе четырнадцать лет, и твои ладони в тепле под курткой ласкают груди твоей девушки, если ты знаешь, что ей хорошо — хорошо от тебя и хорошо с тобой? Закусив губу, полуприкрыв глаза и подняв лицо к верхушкам деревьев, Танюшка ритмично и плавно, то быстрей то медленней, раскачивалась на коленях.
Кажется, у неё один раз уже было, и я рвано подумал, что хорошо бы дать ей и второй раз, только точно не получится, потому что…
— Ооооххх… — мне сперва показалось, что это только мой стон, но через миг я понял, что смог-таки дотерпеть, и Танюшка стонет тоже.
В тот миг мне больше ничего не было нужно от жизни кроме этого одного единственного её момента.
Александр РозенбаумВновь солнце взошлоНад грешною землёй.И вновь берегаОбласканы приливом…Пахнет сосновою смолойИ скошенной травой,Клин журавлей над головой —И значит, мы живы!
Девчонки плечо,Мальчишечья рукаДруг друга в ночиКоснутся боязливо…Есть океан у моряка,У пирамид — века,И у поэта есть строка,И значит, мы живы!
Старина, скажу я тебе одно:Спи всегда с открытым окном!Чтоб чувствовать мир,Его благодарно прими,прими…
Кувшин с молокомИ кружка на столе…В степи лошадямЛохматит ветер гривы…Над миром властвуют балет,Улыбки королевИ солнца росчерк на крыле,И значит, мы живы!
Пой, музыкант,Стирай лады гитар……Простая плитаНа кладбище у Джимми…[6]Ты помни — деньги лишь товар.Вновь переполнен бар.Плывёт с акулами Макар,[7]И значит — мы живы!
… - Я очень боялась в первый раз.
