Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
Для себя я решил, что без добычи просто не вернусь. И вот этим — третьим — вечером я наткнулся на негров.
Их было шестеро. Дозор, или разведка… Они жарили добытого оленя. А я ждал. Ждал, потому что не был уверен, что справлюсь с ними шестью в том состоянии, в котором был сейчас. Олень должен жариться долго. Не будут же они ждать всё это время, уснут, оставив дежурного…
Но эти мрази не спали. О чём-то бесконечно трепались — и не спали. А олень, судя по всему, уже был готов.
Время от времени я шевелил пальцами ног. В общем и целом всё было неплохо, вот только части лица я не чувствовал. И пальцев левой руки — ими я держал дагу, и они были не в рукавице, а в перчатке — почти тоже не ощущал.
Никогда не думал, что может так хотеться есть… что даже уже не хочется, только слабость во всём теле. Если и у остальных так же — то каково девчонкам?!
Один из негров, привстав с груды хвороста, потыкал толлой в оленя, сказал что-то… "Сейчас будут жрать," — подумал я.
И пополз к огню. Медленно и плавно — так, что смотрящим со стороны, да ещё и от огня, едва ли что-то будет видно, кроме снеговой черноты.
Шестеро. И олень. Олень. Олень.
Я оставил на снегу, отпихнув ногой, меховой плащ. Ну — давай, не подведи, ведь есть же в человеческом организме какие-то чёртовы резервы, не всё же я потратил на трёхдневные мотания по лесам…
Негр, сидевший чуть наискось, боком ко мне, как раз бросил взгляд в сторону — и онемел, окаменел. Вообще-то можно представить себе, что ему увиделось: выдвигающийся из морозной тьмы силуэт с белым лицом.
Закричать он не успел. Моя дага, легко пробив грязный меховой ворох на спине сидящего ко мне задом негра, вошла ему в бок до рукояти. Негр завалился назад, но я, успев выдернуть оружие, перекатился через плечо и ударил ногами в грудь ещё одного, а тому, который меня перовым увидел, длинным махом перерезал горло ниже кадыка.
Трое оставшихся успели вскочить одновременно со мной. Но из них у двоих между ними и мною был костёр. Я перехватил руку с ятаганом у того, который оказался ближе, почти танцевальным движением вышел ему за спину, ударом под колено сбил с ног и, вогнав дагу в затылок, молниеносно выдернул. Труп упал под ноги своим товарищам, один споткнулся, второй шарахнулся в сторону, и вот этого-то я достал — точно в левый глаз. Отскочил. Заметив движение сзади — это встал тот, которого я сбил ударом ног, — пропустил мимо удар топора, и негр сам сел боком на выставленную дагу.
Ударом ноги в подбородок я опрокинул на спину так и не успевшего распрямиться последнего негра и, упав на него сверху, своей тяжестью вогнал дагу ему слева между рёбер.
И потерял сознание…
…Я очнулся, скорей всего, через несколько минут. Потрескивал костёр. От негра воняло, я подбородком уткнулся в его оскаленный рот и, кажется, рассёк себе кожу о его зубы. Оттолкнувшись, я свалился в снег и понял — пальцы на рукояти даги не разжимаются. Разогнул их по одному, с трудом, словно они были сделаны из толстой проволоки. "Поморозился," — почти равнодушно подумал я и, вырвав дагу из трупа левой рукой, перебрался к туше оленя.
Он зажарился сверху, даже подгорел, но я не заметил этого, отхватывая дагой плоские ленты мяса и с горловым рычанием набивая ими рот. Однако, после первых двух кусков я заставил себя затормозить, сообразив, что меня сейчас вырвет. Я сел на груду хвороста и, скрючившись, стал молча пережидать дикую, мучительную боль в желудке, про себя приговаривая: "Терпи, терпи…" Желудок удержал мясо, и я, зачерпнув правой рукой снег, заел им мясо. Подбородок начало щипать, я посмотрел на пальцы — на них осталась кровь. Рассёк всё-таки…
— Надо идти, — сказал я, поднимаясь.
Меня отделяло от нашего лагеря километров двадцать промороженного, засыпанного снегом леса, которые я должен был пройти с десятью-пятнадцатью килограммами за плечами.
Килограммами, которые я не могу, не имею права бросить… И не знаю, смогу ли унести. Раньше — унёс бы. Но сейчас — ноги дрожат, тянет в сон от еды, проглоченной наспех, и эти ещё не пройденные километры уже висят на ногах свинцовыми колодками…
Я убрал дагу. Затянул плащ, поднятый со снега и успевший настыть. И, наклонившись, рывком взвалил на плечи сброшенную в снег тушу.
* * *Волки появились часа через четыре, когда я, ориентируясь по звёздам в проёмах чёрных ветвей, уже прошёл половину пути. То есть, я слышал их вой издалека и понимал, что он приближается, но старался не обращать на это внимания, хотя было ясно: запах жареного мяса в лесу они учуяли давно. И со следа не сойдут.
Я перешёл замёрзший ручей и поднимался на склон, когда инстинкт опасности заставил меня оглянуться.
Волки — семь поджарых, но одновременно пушистых, рослых, могучих зверей — стояли на опушке за ручьём. Ровной линией, перпендикулярно к моему следу. Стояли и смотрели в мою сторону.
— Так, — сказал я, спиной отступая выше. Волки не двигались. Но они видели меня — и этим всё было сказано. — Эй, — окликнул я их, сбрасывая оленя в снег, — разойдёмся в стороны. Вы обратно, я вперёд. Ну?
Они слушали. Они действительно слушали. Странно, но отсюда я видел, что у них жёлтые глаза. Страшные, красивые и внимательные.
Я вытащил из ножен палаш и протянул его перед собой — клинок превратился в моей руке в живую полосу лунного света. Казалось, по лезвию бегут на снег серебряные капли.
— Я не хочу вас убивать, — сказал я, и мои слова эхом вернулись ко мне от молчаливой стены леса. — Ищите себе добычу в другом месте.
Я очень устал. Меня шатало, словно только что сброшенная тушка и помогала мне держаться на ногах, увеличивая вес. Мне почему-то вспомнились лыжи, которые были у нас в прошлом году и которые мы оставили на Карпатах. Думали, что сделаем новые. Не сделали, некогда было… А я так и не выучился на них ходить поприличней…
Ну, сейчас это уже несущественно.
Семь штук. Много… Они будут подниматься на склон веером, ровной цепочкой. И нападут по кругу… Я оглянулся — до ближайших солидных деревьев было далековато, но успею добежать, чтобы прижаться спиной… Нет, если бросить оленя — точно успею.
Я покрутил палаш в руке. И остался стоять на месте.
Эдуард ГончаровСлышишь, опять бесятся вьюги,К небу идут следы.Ночь напролёт снегом хрустятБелые-белые сны.
Белые сны, бешеный снег…Кто их считал — шаги?Тихо бредут по белизне,Сгорбившись, чудаки.
Ты не поймёшь. Белые сны —Это не просто так.Это опять мимо прошлоВсё, что пришлось тогда…
Это не бред, это не блажь —И никакой беды.Просто со мной ночь коротатьВздумали белые сны.
Неспешной трусцой волки добрались до начала подъёма. Синхронно сели на хвосты вместо того, чтобы начать атаку. Вскинули морды, продолжая разглядывать меня.
Потом тот, что сидел в самом центре, поднялся на ноги и пошёл вверх. Неспешно, как и раньше, опустив морду к снегу, к чёрным овалам моих следов. Потом — когда ему оставалось метра два — он вновь сел. И рассматривал меня спокойными мрачными глазами. Из ноздрей влажного чёрного носа вырывались коротенькие струйки пара.
Не знаю, сколько мы ждали, глядя друг другу в глаза. Наконец волк моргнул — как-то печально — и, повернувшись, пошёл вниз. Не останавливаясь, прошёл через строй своих товарищей — и двинулся к лесу. А шестеро остальных — попарно из центра, чётко, как на параде — поднимались и уходили за ним.
Я тяжело убрал палаш. Несколько секунд ещё всматривался в мельтешение теней на опушке. И нагнулся за тушей оленя.
* * *Не помню, как я — уже в рассветной инеистой мути — прошёл последний километр. То есть — вообще не помню. Просто я ткнулся лицом в какие-то странные густые кусты, чуть не выколов себе глаза, не смог пролезть и побрёл в обход. Меня швыряло на ходу из стороны в сторону, я уже не вытаскивал ног из снега, а бороздил ими белые завалы.
— Танюшка! — заорал кто-то (меня качнуло назад, в сторону от голоса). — Танюшка, иди скорей! Олег поморозился!..
…Меня привела в себя боль в левой руке и левой стороне лица. Боль была ужасная, казалось, что меня жгут головнями, а главное — она не утихала, беспощадно вгрызалась в тело, полосовала его огненными бичами.
— Огонь… уберите огонь, не надо… — застонал я, не открывая глаз и не понимая, что со мной происходит. Негры? Меня пытают? Но почти тут же знакомый и родной голос Танюшки ласково защекотал мне ухо:
— Потерпи, Олежка, потерпи, родненький… теперь всё будет в порядке, только потерпи…
— Больно, Тань, — пожаловался я и снова застонал без слов — боль нарастала, хотя это, казалось, было просто невозможно.
Левый глаз у меня не открывался, но правым, распахнутым, я увидел, что Танюшка (мы с ней были в одном спальнике недалеко от огня, у снеговой стены) щекой лежит на моей левой щеке, дыша мне в нос. Моя левая рука, судя по ощущениям, пробивавшимся сквозь дикую боль, находилась у неё между бёдер.
