Астрид Линдгрен - Линдгрен А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Суперсыщик Калле Блумквист [ Суперсыщик Калле Блумквист; Суперсыщик Калле Блумквист рискует жизнью; Калле Блумквист и Расмус; Расмус, Понтус и Глупыш]
Понтус хихикнул:
— Да, хотел бы я видеть рожу Альфредо, в самом деле хотел бы! Но теперь, может, нам лучше смыться отсюда?
Ах, почему он сказал это только сейчас, когда было уже слишком поздно? Поздно смываться. Потому что в эту минуту они услыхали, как кто-то спускается по лестнице погреба. Их было двое, и один сказал:
— У тебя нервы слабые, Эрнст, такого с тобой никогда не было…
Расмус и Понтус в дикой панике неотрывно смотрели друг на друга. Теперь все кончено. Глупыш погиб! Серебро погибло! Никакого выхода из этих тисков не было.
«На помощь! — мысленно воззвал Расмус. — На помощь!»
Как бы в ответ на его мольбу на лестнице раздался грохот. Расмус схватил Понтуса за руку:
— Быстрее!
Они помчались изо всех сил и, когда Понтус снова захлопнул висячий замок, услыхали рассерженное ворчание Альфредо:
— Помоги мне, Эрнст! Эта лестница специально спроектирована так, чтобы люди ломали ноги!
Спасение пришло буквально в последнюю секунду. Сердце у них ушло в пятки; стоя в погребе, где находился их склад металлолома, они смотрели через щелки в стене, как Альфредо отпирает висячий замок, который они защелкнули несколькими секундами раньше.
— А теперь посмотри, Эрнст!
Ничего, кроме злобного бормотания Эрнста, они не услышали.
— А теперь посмотри, Эрнст! — повторил Альфредо. — Не будь так недоверчив к милой бедняжке Берте… Смотри, пломба не тронута, абсолютно не тронута.
Глава восьмая
Его первой мыслью, когда он проснулся утром в субботу, было: «Сегодня мне вернут Глупыша! Не завтра вечером или на следующей неделе, а сегодня вечером. И он снова будет лежать рядом со мной!»
Он слегка согнул ладонь, словно желая потрогать головку Глупыша. Он совершенно точно знал, какова на ощупь его жесткая шерстка. Память жила в его руке и была такой свежей, что он почти внушил себе: песик уже здесь.
Он ужасно тосковал по Глупышу, но, как ни странно, он больше не беспокоился. Когда этот день подойдет к концу, все его заботы улетучатся, он был в этом уверен и поэтому радовался.
Стоя у окна своей комнаты, он, насвистывая, натягивал на себя одежду. Сегодня хороший день… ничего, что идет дождь. Весь сад заволокло мягкой, серой, туманной дымкой. Лепестки опадали с яблоневых деревьев на лужайку, и все это походило почти на снег. А какое тихое было утро! Дрозд не пел, как всегда; может, дрозды не любят дождь?.. Обычно он и сам не любил его, но сегодня это было все равно — сегодня ему вернут Глупыша!
Жаль только, что нельзя рассказать об этом маме; она была так расстроена и обеспокоена, что почти плакала.
— Он никогда не пропадал так надолго, — говорила она. — Целые сутки… Куда он мог удрать?
Расмус, пытаясь утешить, погладил ее по щеке:
— Не беспокойся, мама! Вот увидишь: он вернется!
В школе у него был один из светлых дней. Он смог ответить на все вопросы, кроме одного, он получил обратно работу по чистописанию всего с двумя ошибками, а магистр Фрёберг сказал, что если бы Расмус Перссон использовал те умственные способности, которыми наделило его Провидение, он мог бы очень хорошо считать.
На переменах Понтус с Расмусом, стоя в луже на школьном дворе, тихо и таинственно беседовали друг с другом и неудержимо радовались, когда думали о Глупыше и о мешке, лежавшем в ларе, где фру Андерссон держала картошку.
К Расмусу даже вернулась способность жалеть Крапинку. Бедняжка Крапинка, она всегда прогуливалась на переменах с Йоакимом, а теперь торчала перед гимнастическим залом вместе с другими девочками из ее класса. Неподалеку же Йоаким беседовал с какой-то черноволосой девчонкой, которая жутко громко смеялась каждому его слову. Дурья башка, неужели он не видит, что Крапинка гораздо милее?! Не потому, что Расмуса интересовало, как выглядят девчонки, он был далек от этого, но когда Крапинка надевала свой зеленый дождевик, а волосы ее беспорядочно развевались, как бывает в дождливую погоду, она была, во всяком случае, самой хорошенькой на их школьном дворе. Это мог бы понять даже Йоаким с его скудным и жалким умишком. У Расмуса было большое желание подойти к нему, схватить его за благородный баронский нос и подвести к Крапинке, потому что она ведь, ясное дело, не могла жить без Йоакима. Расмусу хотелось, чтобы она была счастлива, как он сам. Все люди должны быть счастливы, мама и папа тоже, разумеется, если они еще не слишком стары для этого. Даже учителям желал он всего самого лучшего в тот день, когда ему вернут Глупыша.
Как только уроки кончились, они с Понтусом стрелой помчались на Вшивую горку.
— Нам нужно точно узнать, когда и где нам вернут его, — сказал Расмус. — И они не могут разозлиться, если мы их спросим.
В дождливую погоду Вшивая горка была безлюдна. Старики не смели выйти, но они с любопытством смотрели в окна на двоих мальчиков в дождевиках и резиновых сапогах, которые с такой быстротой шлепали по лужам, явно направляясь в Тиволи. Кому захочется в Тиволи в такую погоду?
Нет, Тиволи и в самом деле являл собой печальное зрелище, такое печальное, какое только может быть у Тиволи в субботу после полудня, когда идет дождь. Карусель молча стояла, тщетно ожидая посетителей; у прекрасных дам, желавших, чтобы вы попытали счастья, вид был такой, словно они изнывали от тоски; всемирно известный шпагоглотатель Альфредо прекратил свои выступления. А в отдалении, среди кустов сирени, в море грязи под проливным дождем стояли фургоны. Они не казались больше по-домашнему уютными, а только скучными и печальными.
— Жутко кислое впечатление от всего, — сказал Понтус, когда они примчались в Тиволи с такой быстротой, что грязь брызгами летела из-под подметок их резиновых сапог.
Среди кустов было сыро, и кисти сирени свисали, тяжелые от дождя, а если подойдешь к ним поближе, на тебя обрушится целый маленький водопад.
Дверь в фургон Альфредо была заперта, но Расмус решительно постучал.
— Кто там? — услышали они кислый голос Берты.
— Это мы! — сказал Расмус.
Дверь открылась — ее открыл Эрнст; у него был тоже кислый вид.
— Вот как, это вы, — произнес он.
Расмус выжидательно посмотрел на него.
— Да, мы только спросить: когда забрать Глупыша?
— Просто фантастика, сколько нытья вокруг этой поганой псины, — сказал Альфредо, пивший за столом кофе. — Входите и садитесь — поговорим об этом деле. Берта, подай молодым господам по шашке кофе!
Берта сердито швырнула на стол две чашки; мальчики скромно уселись на нары и, не рыпаясь, пили кофе своих врагов, они не смели поступить иначе… ради Глупыша.
Эрнст, сидя на нарах напротив, неприветливо смотрел на них; похоже, эти молодые господа ему совершенно не нравились.
— Так вот, спешить некуда, — сказал он. — Кому, по-вашему, не приходится ждать, кому не приходится сидеть в этой мерзкой старой крысоловке и ждать, пока не развалишься на мелкие части?
— Крысоловка, говоришь? — сказала Берта. — Да кто тебя здесь держит?! Я, по крайней мере, вполне могу обойтись без такого типа, который курит тут целыми днями и только воздух отравляет!
— Так-так-так… — фыркнул Альфредо. — Прикусишь ты наконец свой поганый язык, Берта, или нет? Ты ведь знаешь, у Эрнста — слабые нервы.
Берта злобно вскинула голову.
— Меня это не колышет, — сказала она.
Расмус и Понтус молча слушали. Казалось, все про них забыли. Берта и Эрнст заметно озлобились и явно готовы были в любой момент вцепиться друг другу в волосы, и только Альфредо спокойно пил свой кофе.
— Я знаю, Эрнст, шего тебе не хватает, — сказал он, ткнув в сторону Эрнста булочкой. — Тебе бы жениться, худо мужшине быть одному.
— Нет, так лучше, — сказал Эрнст, бросив критический взгляд на Берту.
— Да, это понятно, — признался Альфредо, — это много лушше, но тебе необходим уход, Эрнст! Посмотри на меня. Я шеловек ухоженный, и все благодаря Берте! Она, эта женщина, мастерица ухаживать за мужшинами.
Берта фыркнула, но не произнесла ни слова, и на некоторое время воцарилась тишина.
— Да, скажи, Альфредо, — снова попытался было спросить Расмус, — ведь в этом нет ничего дурного, если мы хотим узнать, в какое время можно забрать Глупыша?
— Боже, сжалься надо мной, какой дождь! — сказал Альфредо, точно ничего не слышал. — Тиволи в дождливую погоду — это примерно так же ошаровательно весело, как быть женатым на Берте. Но меня, к сшастью, искусали комары, и когда время тянется ошень медленно, я могу шесаться.
Берта вытащила таз, который доверху набила грязной посудой. Эрнст, лежа на нарах, курил, Альфредо чесал свои комариные укусы и тихонько убаюкивал самого себя глубоким красивым басом. Но внезапно он прекратил петь.
— Боже, сжалься надо мной! Мне кажется, будто крыша протекает.
