Юрий Черняков - Чудо в перьях
— Я привез его, Андрей Андреевич, — сказал я. — Он там, внизу, в машине. Поговорите с ним сами.
— Ты с ума сошел! — сказал он громким шепотом. — Ты привез его сюда?
— Я привез его к вам, — устало сказал я. — Как это бывало раньше. Ну что смотрите? Он и так все про вас знает. И разве не за этим мы сюда приехали?
— Первый раз об этом слышу! — Он даже отпрянул от меня. — Опять ты со своей наказуемой инициативой!
— Ну так что мне теперь? — разъярился я. — Силой вас? Лбами столкнуть? — Я решительно шагнул к нему.
— Хорошо, хорошо! — Он испуганно выставил руки. — Конечно, раз уж привез… Но только я тебя ни о чем не просил. Я спущусь, поздороваюсь, но там нас никто не увидит?
Он лихорадочно стал сдирать приклеенную бороду. Потом мы быстро спустились, подошли к машине. Ирина стояла к нам спиной, ссутулясь и опустив голову. Плечи ее малозаметно подрагивали.
— Это кто? — остановился Радимов. — Кто эта женщина, ты можешь мне сказать?
Она обернулась к нам, в сумраке было видно, что она плачет.
— Он умер, — сказала она.
— Кто умер? — закричал хозяин и рванулся к ней. — Кто вы такая?
Я оттолкнул его, открыл дверцу машины. Привалившееся к ней мертвое тело упало набок, так что голова с приоткрытым ртом свесилась наружу.
— Боже… — сказал он и опустился перед Цаплиным на колени.
— Я думала, он крепко спит, — совсем по-детски, горько и недоуменно оправдывалась она. — Правда, он стал очень уж тяжелый… Вы ушли, я смотрю — он не дышит.
— Рома, Ромочка, родной ты мой! — запричитал Радимов. — Как же ты меня не дождался… бедные мы бедные с тобой! За что нам это? Ведь ничего эта суета не стоит, ничего!
Дрожащей рукой гладил он неподвижное, почерневшее лицо своего заклятого врага, потом стал его целовать, и я подумал, что еще немного и сойду с ума.
— Совсем недолго осталось, дорогой, ты это знаешь…
Ирина отошла в сторону и тоже смотрела на это невыразимое, искреннее горе, рядом с которым оставалось лишь молчать, признавая ничтожность собственных переживаний. Я подошел к ней.
— Теперь видите? — спросил я.
Она враждебно посмотрела на меня суженными и покрасневшими глазами, что было заметно даже при слабом освещении уличного фонаря.
— Уведите его, — сказала она негромко. — Да, я теперь кое-что поняла. И мне противно на это смотреть. Я сама отвезу тело. Ну что вы на меня так смотрите? Я виновата, что он столько выпил! И кофе, и водки!
Я подошел к хозяину, положил руку на его плечо.
— Андрей Андреевич… Пора.
Он покорно поднялся, пошел со мной рядом, держа под руку. Потом остановился, обернулся к ней.
— Я не смогу достойно проститься с Романом Романовичем. Но если что понадобится…
Она молча, даже зло, затолкала тело Цаплина в машину, захлопнула дверь, села и уехала.
Мы поднялись в свой номер. Радимов дрожащей рукой откупорил коньяк.
— Ну почему это все повторяется! Каждый раз, из поколения в поколение, по одному и тому же кругу. Иногда мне казалось, что он сам не рад, что хотел бы поддерживать со мной совсем другие отношения. Чья воля нас расставила и предопределила наши с ним роли? Какой-то дьявольский театр, где невозможно сменить амплуа! Даже ты, кажется, смог преодолеть свое ненавистное положение, и я с сочувствием следил и чем мог тебе помогал, — но нет! Опять приходится оставить на потом, на очередную попытку… И это «потом» для меня состоится совсем скоро, я это знаю. Моя роль исчерпана, я теперь только буду мешаться у всех под ногами… У тебя тоже.
— Хватит! — крикнул я. — Что вы заладили? А мне вы разрешаете еще пожить? Это для вас с его смертью все закончилось, но я-то еще живой!
Он всхлипнул совсем по-стариковски, стал рукавом грязной рубашки вытирать глаза. Мы выпили по стакану. Налили еще.
— Теперь ты будешь на меня кричать! Теперь ты возненавидишь меня…
— Давайте спать! — сказал я. — У меня завтра концерт. А потом все. Завязываем и сворачиваемся. И больше я сюда ни ногой! К чертовой матери отсюда!
— Паша, Пашенька, успокойся, родной! — заплакал он, протягивая руки.
В дверь постучали.
— Заходите, — крикнул я, опрокидывая стакан коньяка на пол. — Тут мы! Вяжите нас, люди добрые!
Мне почему-то показалось, что за нами уже пришли. Все-таки загадочная смерть выдающегося общественного деятеля, каковым был Роман Романович, должна была взбудоражить органы, несмотря на позднее время.
Но это была всего лишь Наталья.
— Заходи! — крикнул я. — Помянем безвременно почившего раба Божия.
— Кто-то умер? — спросила она. — А я проходила мимо, слышу, крики…
— А разве незаметно? — хмыкнул я, снова разливая по стаканам. — Разве мы с Андреем Андреевичем не живые мертвецы?
— Наташа… — скорбно сказал Радимов. — Роман Романович только что умер!
Она вскрикнула и отшатнулась, оглянувшись, как если бы покойник мог быть где-то рядом.
— Его увезли, — сказал я. — Так что не бойся… Пей, Наташа! Я вот пью, чтобы забыться. Это уже третий покойник за последние дни. Как будто смерть хочет попасть в меня, но пока что промахивается. И попадает в тех, кто со мной рядом. Так что пей и иди спать. И держись от нас подальше! Мы с Андреем Андреевичем очень опасные люди. Где мы — там смерть!
— Я ждала тебя, — сказала она. — Ты уехал, и я просто не находила себе места. Я как чувствовала, что что-то будет.
— Ах ты сладкая моя! — полез я обниматься. — Вот, смотри, Андрей Андреевич, кто мне нужен. А ты мне свою нареченную навязал! Смотри, чтобы в следующий раз нам опять не промахнуться. Тебе с Марией, а мне с Наташей. Вот, запомни нас такими!
Я держал ее, а она вырывалась, отбивалась, почувствовав испуг. Я отпустил ее, сел, махнул рукой и снова налил.
— Не смотри на меня так! — заплакала она. — Я тебя не предавала.
— Иди! — сказал я. — Только не запирай дверь.
Мой язык заплетался, я уже не сознавал, что говорю.
И с изумлением смотрел на три выстроившиеся пустые бутылки «Арагви». Когда только успёли?
— Идите! — повел рукой совершенно пьяный хозяин в направлении двери. — Исповедуйтесь. Меня не надо готовить ко сну, нести в ванну… Я хочу остаться один на один со своей скорбью. Еще одно поколение, еще одна эпоха, которые я покидаю, так и не осуществив задуманного.
— Ну что вы! — протянула Наталья, будучи тоже пьяной, не хуже хозяина. — Затянули панихиду… Мужики в самом соку… не стыдно? Вот я вас сейчас проверю… По очереди. Если не заснете.
Что она хотела этим сказать, я не понял. Только положил ей руку на плечо, усадив на место.
— Она ничего не поняла, — сказал я хозяину. — И не надо. Молодая еще, жить да жить. Жениха ей найдем, правильно?
— Оставьте меня одного, — попросил он. — Ну как тебе, Паша, не стыдно. Человек умер. Еще один из наших, кто теперь не заслоняет дорогу к яме. Идите! Предавайтесь блуду, цепляйтесь за свое жалкое существование. А меня оставьте, наконец! Первый раз я тебя об этом прошу. Можешь уважить?
17
Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.
— Он от всего отказывается! — озабоченно говорила она. — Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?
— А чем у меня плохой вид? — говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.
Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.
Будто я уже не всемирно известный дирижер, а спившийся товарищ по работе, которому дали испытательный срок для исправления.
Пока ехали на сценическую площадку, чувствовал, как наливаюсь хорошей, здоровой злобой. Радимов остался валяться на койке, небритый и неумытый. И черт с ним! Не надо было его вообще брать. Одно нытье и рыдания.
Я долго не мог начать. Стоял лицом к хору, закрыв глаза, вслушиваясь в себя. Никак не удавалось расслабиться до самого конца, до потери пульса.
Я слышал, как в зале начали роптать. Но здесь не провинция, назад билетов не потребуют. Потом стихли, находясь уже в тревоге.
