Джорджо Фалетти - Я убиваю
Сейчас оттуда не доносилось никаких звуков – значит, Сандстром либо оставался на празднике, либо еще не спал. Гудзон снял форменный пиджак. Ему хотелось переодеться, надеть что-нибудь не такое броское. Одно дело праздничный вечер и другое – прогулка в яркой, словно экзотическая рыбка, одежде. Он надел синие полотняные брюки и белую рубашку, подчеркивавшую загар. Решил, что парусиновые туфли можно не менять, они очень удобны, а ковбойские сапоги – не такой уж обязательный атрибут истинного американца.
Маккормик слегка подушился и сказал себе, глядя в зеркало, что самолюбование закончено, но некоторая доза здорового мужского тщеславия только придаст вечеру пикантности.
Он покинул яхту, стараясь не делать лишнего шума. Настоящие моряки, из тех, кто действительно трудится и видит в яхтсменах изнеженных развратников, обычно сильно обижались, когда те нарушали их заслуженный отдых.
Гудзон опять оказался на пристани один.
Серена решила, наверно, заглянуть в гостиницу и тоже переодеться. Вечернее платье и высокие каблуки не совсем годятся для продолжения вечера, чем бы он ни закончился. Возможно, некоторая доза здорового женского тщеславия требовала больше времени, чтобы удовлетворить его.
Он взглянул на часы и пожал плечами. Решил, что нет никакого смысла думать о времени. Завтра у него свободный день, и это располагало к лености.
В известной мере…
Гудзон Маккормик снова закурил. Его пребывание в Монте-Карло было связано и с некоторыми поручениями, не имевшими никакого отношения к регате. Иными словами, он собирался поймать сразу двух зайцев. Ему нужно было переговорить с директорами банков и повидаться еще с двумя людьми, имевшими свои причины для пребывания в Европе. Людьми, очень и очень важными для его будущего.
Он потрогал подбородок, еще гладкий после тщательного бритья по случаю светского раута. Гудзон Маккормик превосходно понимал, на какой риск идет. Кто видел в нем обычного, здорового американского парня, крепкого атлета, увлекающегося спортом, допускал грубейшую ошибку. За привлекательным обликом скрывался блестящий и чрезвычайно практичный ум.
Самое главное вот это: чрезвычайно практичный.
Он прекрасно сознавал, что у него нет задатков выдающегося юриста. Не потому, что не хватало способностей, а просто потому, что ему не хотелось ждать. Не хотелось тратить жизнь на то, чтобы мучиться, стараясь вытащить из тюрьмы преступников, имевших все основания там сидеть. Он давно подозревал, что получил образование по специальности, нисколько не отвечающей его характеру, и поэтому не был намерен всю жизнь разгребать дерьмо и возиться с отбросами общества, какого бы ранга они ни были.
Ему не хотелось ждать до семидесяти пяти лет, чтобы играть в гольф с одуревшими богатыми стариками, стараясь не уронить зубной протез в зеленую траву. Он хотел иметь нужное ему сейчас, в свои тридцать три года, именно сейчас, когда молодость требовала удовлетворить все желания.
У Гудзона Маккормика имелась своя стрела в колчане его жизненной философии. Он не был жадным. Его не интересовали ни виллы, ни вертолеты, ни безмерные деньги, ни власть. Более того, для него все это представлялось синонимом скорее каторги, нежели успеха. Самые знаменитые менеджеры, те, что спят по два часа в сутки и целыми днями покупают и продают по телефону акции, вызывали у него глубокое сожаление. Почти все они оказывались в реанимации после инфаркта, не понимая, как туда попали, и спрашивая себя, отчего же это, при всем своем могуществе и всех своих деньгах, они не в силах приобрести еще немножко времени.
Молодому адвокату Гудзону Маккормику не доставляло никакого удовлетворения вершить судьбы других: ему хотелось распоряжаться только собственной судьбой.
И парусная лодка представлялась ему жизненным идеалом. Она действительно сулила ему и ветер, треплющий волосы, и нос яхты, рассекающий волну, и свободный выбор любого курса, какой только он пожелает…
Он снова швырнул сигарету в море и в тишине услышал легкое шипение окурка, гаснущего в воде.
Для задуманного ему требовались деньги. Много денег. Не какое-то огромное количество, а просто весьма внушительная сумма. И существовал только один способ быстро добыть ее: обойти закон. Легкий софизм: не нарушать закон, а обойти его. Двигаться по проволоке, по самому краю, с тем, чтобы можно было обернуться на оклик, показать свое славное, открытое лицо и ответить с наивным удивлением: «Кто, я?». Риск был. Гудзон не мог не признавать этого, но он всесторонне оценил его. Он изучил проблему вдоль и поперек, снизу доверху и по диагонали: в общем, риск приемлемый. Конечно, поскольку речь шла о наркотиках, тут уже не до шуток. И все-таки это был особый случай, весьма особый, как, когда препятствием становились горы или горы денег.
Все прекрасно знали, где производятся наркотики, где они очищаются и для чего нужны. Целые страны строят свою экономику на порошках, которые на месте их происхождения стоят дешевле талька, а в местах потребления продаются с прибылью в пять или шесть тысяч процентов.
За передвижение наркотиков – за трафик – велась тайная война – не менее жестокая, не менее искусная, чем война явная. Здесь тоже были свои солдаты, офицеры, генералы и стратеги, действовавшие в тени, но столь же умело и решительно. И связными между различными армиями становились люди, сделавшие отмывание денег своей профессией. Деловой мир отнюдь не был настолько глуп, чтобы отворачиваться от человека, являвшегося к нему с тремя или четырьмя миллиардами долларов в руках, если не больше.
Самолеты с обозначениями регулярных армий летали, оплаченные наркотиками. Некоторые военные морские суда оплачивали топливо для своих торпедных установок, благодаря той же системе. Каждой пуле, выпущенной из «калашникова» солдатом более или менее регулярной армии где-то на другом конце света соответствовало отверстие от укола на руке наркомана.
Того же самого света.
Гудзон Маккормик был не настолько лицемерным, чтобы прятать голову, как страус. Он понимал, что поступая так, он бесповоротно причисляет себя к сволочам, которые уничтожают планету. Констатируя этот неумолимый факт, он вовсе не оправдывал себя, а только тщательно взвешивал. То, чего ему хотелось в данный момент, лежало на одной чаше и весило больше любого довода, какой он мог положить на другую чашу.
Он тщательно оценил ситуацию, долгими вечерами в своей квартире трезво, с холодным расчетом анализируя факты, как изучают обычной бюджет фирмы. Он полагал, что предусмотрел и учел все. Допускал и некоторое количество непредвиденных обстоятельств. Каких именно, знать было не дано. Недаром они называются непредвиденными.
При благоприятном исходе он получит яхту, какую ему хотелось, и сможет кружить по свету в свое удовольствие, свободный, как ветер. Сравнение, нисколько не казавшееся ему банальным, подходило как нельзя лучше. В случае провала – думая об этом, он усердно стучал по дереву – последствия были бы все же приемлемыми. Во всяком случае не настолько губительными, чтобы совсем испортить ему жизнь.
Благодаря придуманным уловкам риск оставался умеренным, насколько вообще может быть умеренным риск. Гудзон знал ему цену: он не был настолько алчным и развращенным, чтобы поднять ее до непосильного уровня.
Он управлял нитями игры, которая вскоре принесет на его счет, открытый на Каймановых островах, немалую сумму в дополнение к уже выплаченной. Он подумал о человеке, перечислившем эти деньги, о своем клиенте Осмонде Ларкине, сидевшем сейчас в американской тюрьме.
Этот человек был ему глубоко отвратителен. При каждой их официальной встрече Гудзон чувствовал, как отвращение возрастает. Глядя в жестокие, свинячьи глаза Ларкина, считавшего себя хитрее всех и полагавшего, будто весь мир у него в долгу, слыша наглый тон этого человека, Гудзон чувствовал тошноту. Но этот ловкач был еще и дураком. И как все дураки, не мог не чваниться своей ловкостью, что и стало причиной его пребывания за решеткой. Гудзон с удовольствием выложил бы все это Ларкину прямо в лицо в комнате для переговоров, встал бы из-за стола и ушел. И если бы до конца последовал своим побуждениям, то даже нарушил бы профессиональную тайну и сам рассказал бы следователям все, что их интересует.
Но этого нельзя было делать.
Не говоря уже о личном риске, он не мог подвергать опасности людей, которые помогли ему войти в этот круг. Это означало бы взять в руки пульт и выключить телевизор, на экране которого сияет чудесная картинка – изумительная яхта, рассекающая волны, и статный юноша у руля…
Нет, ничего не поделаешь, при всей неприязни к Ларкину с чем-то так или иначе приходилось мириться, если он хотел получить желаемое.
Не все, повторил он себе, но много и сразу.