Юрий Черняков - Чудо в перьях
— Ирина Андреевна… — начал я, желая сказать, что больше не надо ничего, все, достаточно, я, пожалуй, пойду…
— Вот всегда так, — вздохнула она. — Начну рассказывать, и сразу глаза на мокром месте… Вы чаю не желаете?
— Пожалуй, — кивнул я.
И посмотрел ей вслед. Потеряла за короткое время двух мужей. Дьявола и святого. Ей-то за что?
— Вы-то как? — спросил я, когда она вернулась с небольшим, плохо чищенным самоваром. — Все-таки остались дети, как справляетесь, может, вам помочь?
— Ой, да что вы… Все только и помогают. Не оставим, говорят, детей твоих, поднимем всем нашим приходом. И целыми днями таскают — кто что. Ну так о чем я? Значит, Дина подбегает…
— Может, не надо? — тихо спросил я. — Какое это теперь имеет значение?
— Как хотите… В общем, сначала я не поняла, что у них там. А она кричит: «Мама, где наш папа, он умер?» — Она всхлипнула. — «Вон, — говорю, — ваш папа!» — продолжила она, успокоившись, сдавленным голосом. — И указываю на отца Никодима. А она как затрясется! «Нет, — кричит, — это не мой папа! Он обманывает нас. Он — нехороший!» Я как услышала это… А тут еще бабки пришли из церкви, все слыхали Ужас!.. Потом смотрим: где он? Никак найти не можем. Я у Гены спрашиваю: «Не видал отца?» — «Видал, — говорит. — А он нам разве отец?» И опять при всех! А потом показал, куда он пошел… От греха и позора… Когда нашли, его уже рвало вовсю, его на руках до больницы наши мужики донесли, всю ночь народ у дверей стоял, врачей не выпускали… Толку-то. Большая доза, говорят. Специально, что ли, держал? Так и помер. Хоронить хотели, а новый наш батюшка, отец Николай, на кладбище не разрешает. Самоубийство, говорит, великий грех, тем паче для посвященного в сан. Но народ разве поймет? У меня самой отец архиерей, нельзя, значит, нельзя… Ну вот, хороним, значит, а Дина вдруг спрашивает: «Это папа мой?» Народ удивляется: «А то кто ж? Поплакала бы, девонька». А она ни в какую. Насупилась, разупрямилась… А бабки, гляжу, перешептываются. Уж все слыхали. Но Дина так и зовет его с тех пор папой. Уж не знаю почему. И всем рассказывает, как он умер. А того даже не вспоминает. Ну да, этот добрый был, голос на них не поднимал…
Ее голос снова дрогнул, но она удержалась. По-видимому, не впервые рассказывала.
Я поблагодарил за чай.
— Вы мне покажете его могилу? — спросил я.
Она махнула рукой, явно обессилев.
— Дети проводят… Диночка, иди оденься, покажи дяде могилку, где папа лежит.
Меня проводили на кладбище брат и сестра. Могила нашлась сразу. Да и не велико сельское кладбище, чтобы подолгу на нем разыскивать.
Она была расположена у самой ограды, по-видимому, таков был достигнутый компромисс.
Ничего, кроме креста да множества цветов.
— Памятник обещали поставить, — сказал Гена, посуровев. — С надписью. Только мама возражает.
— Почему? — спросил я.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Он ведь записку оставил. Чтобы и крест стоял, и памятник. И на них было написано: «Отец Никодим». А зачем, никто не, знает.
«Я знаю», — чуть не сказал я, глядя на могилу. Везет же мне. Второй раз стою над могилой, где, по сути, похоронены двое.
Но здесь хотя бы имена обоих будут написаны…
— Его похоронили за изгородью, — сказал Гена сурово. — А ночью наши мужики пришли и изгородь перенесли. Днем батюшка ругался, велел на место поставить, а никто не захотел. Так и оставили.
— Ген, пойдем… — захныкала сестренка, полусогнувшись. — Я писать хочу.
— Потерпишь, — сказал брат, зло посмотрев на нее.
Я подумал, что он теперь будет смотреть на нее как на убийцу их отца. Скажет он когда-нибудь ей об этом или нет, не суть важно.
Мы оба смотрели ей вслед, как она нашла дырку в изгороди, уселась там за кустиком и тоже смотрела оттуда на нас, лукаво улыбаясь, потом, пританцовывая, подбежала, взяла брата за руку.
— Ну давай, пойдем!
Я пожалел, что ничего не захватил с собой для них.
12
Дома я сразу бросился к роялю. Это была причудливая смесь совершенно разных композиций, некое беспорядочное попурри, точное выражение того, что творилось у меня на душе…
Когда я наконец перестал играть, я услыхал знакомый, до зубной боли, плаксивый голос Радимова: «Паша…»
Я поднялся. Некому подойти, кроме меня? В доме было тихо. Я прошел по комнатам, выглянул в сад. Никого.
— Да уехали они, уехали… — услышал я. — Собрались и, не говоря ни слова, уехали. Хоть бы попрощались! — Он вошел в затрапезном виде. Прислонился к косяку.
— Куда? — не понял я.
— Куда… К себе в деревню. Так и велено передать. Не могут со мной жить под одной крышей, видишь ли. Забрали Сережу, к шалостям которого я успел привыкнуть, и уехали! Представляешь?
Он сел на стул и потер себе грудь.
— И вот я один сижу, захотел поесть, у меня режим, это все знают, но мне никто ничего не оставил…
— Что-нибудь придумаем, — сказал я, заглядывая в холодильник.
— Что тут придумаешь! — вздохнул он. — Если меня можно терпеть только при большом стечении народа. А чуть меньше десяти — уже разбегаются.
— Вы масштабная личность, — кивнул я, доставая яйца и масло.
— Но мне нельзя яичницу, Паша… — напомнил он. — Это же сплошной холестерин!
— А кто сказал, что это вам? — обернулся я. — Хватит, Андрей Андреевич, попили кровушки. Извольте себя обслуживать сами.
— Но я не умею! — чуть не заплакал он. — Мне что, в гостиницу переезжать? Так у меня денег нет.
— Ладно… — сказал я, подумав. — Делать нечего. Поедем с нами на гастроли. К Роману Романовичу. Вы ведь без него жить не можете. И потому убить хотите.
— Да уж таковы мы, перевоплощенные, перепутавшие жизнь и смерть! — завздыхал он. — Но ты ничего не сказал про Пичугина. Как он там?
— Нормально, — сказал я, открывая морозилку. — Баранину вам тоже нельзя?
— Нормально, это как? — спросил он. — Что-нибудь про меня рассказывал? Ну говори же, говори! Что он про меня сказал?
— Нормально — это значит лежит себе в сырой земле и никому уже не опасен. Не проболтается. Вот только письмо мне передал. Прощальное.
Признаться, я о нем забыл. Помнил только, что осталось в машине. Кажется, на заднем сиденье…
— А мне можно будет прочесть? — спросил он.
— Валяйте! — сказал я. — Оно адресовано не вам, но что это изменит?
Я чувствовал полную опустошенность. На все было наплевать. И была обида на уехавших. Могли бы дождаться… Хотя я сам умчался в ночь, никому не сказав ни слова. И оставив их тут с этим…
Но вот чем Радимов хорош — на него невозможно долго злиться! И совершенно забывается, что он только недавно был лидером мировой державы. Этакий босяк, неряшливый, занудливый, которого ничуть не заботит, как его воспринимают…
Он спустился вниз, пока я жарил яичницу на спиртовке, на которой обычно мы кипятим по ночам чай.
Странно, что чем больше он ждет смерти, тем сильнее хлопочет о своем здоровье. О холестерине постоянно говорит, как выживающий из ума пенсионер, собирающийся пережить всех партнеров по домино.
Как это в нем сочетается — цепляние за уходящую жизнь с прикидками на жизнь последующую. Столь специфической раздвоенности я в нем прежде не замечал.
Яичница была готова. Я вышел на лестничную площадку и нагнулся, чтобы увидеть его внизу. Он читал письмо Пичугина, стоя ко мне спиной напротив горящего камина. Мне это не очень понравилось.
— Андрей Андреевич! — позвал я. — Давайте несите сюда. Ваш холестерин остывает.
Он поднял голову, но ко мне не повернулся. Я только услышал, как он рвет бумагу.
— Вы что делаете? — крикнул я и скатился вниз, но он бросил обрывки в огонь и повернулся ко мне, спрятав руки за спину.
— Тебе это нельзя читать, Паша!
Я ударил его по лицу, он покачнулся, глаза его наполнились слезами.
— Убей меня. Но читать такое тебе нельзя.
Я махнул рукой, сел в кресло. Мы с минуту смотрели друг на друга.
— Что там было, что? Вы можете мне объяснить?
— Делай со мной, что хочешь… Но я тебе ничего не скажу, даже под пыткой.
Я смотрел на его дрожащие губы и чувствовал очередной приступ безразличия. Или он мне его внушал?
— Идите… — Я махнул в сторону лестницы. — Кушать подано.
Я смотрел на догорающие обрывки бумаги, разглядел в последний момент торопливым почерком написанную строчку… Да пропади оно все!
Ничего и никуда не хотелось. Все уже было. Мы только все время повторяемся!
— Ну что стоите? — сказал я. — Извините, конечно. Хотите, встану на колени?
— Нет, Паша, нет! — мотнул он головой и встал на колени сам. В глазах стояли, как это случается теперь постоянно, слезы. — Ты мой, Паша, только мой. Забудь о нем! Забудь все, что у вас с ним было!
— А что — было? — сказал я, тяжело поднимаясь. — Ничего не было. Уже забыл… Вы есть будете или нет?
