Юрий Черняков - Чудо в перьях
— А если вас попросят?
— Не хочу портить впечатление. Опять что-нибудь не то ляпну или натворю. Пусть все остается как есть. Любите меня? Значит, должны понять.
Потом хитро посмотрел на меня, снова склонился, поманив к себе пальцем. Я послушно склонился к нему.
— А разве одно мое присутствие — пусть молчаливое и безучастное — ни о чем не говорит? Разве я не блистаю своим отсутствием, как было сказано в свое время о старце из Ясной Поляны? Кто знает, Паша, быть может, от моего бездействия больше будет пользы…
— Где сейчас Цаплин? — спросил я.
— А ты не торопись… — потянулся он, зевая. — Всему свое время. Не будем выдавать нашу озабоченность.
— Это как сказать! — хмыкнул я. — Некоторые предпочитают действовать на опережение. Но, может, вы и правы… Так что мне сказать, когда меня спросят о ваших дальнейших планах? Ведь просто проходу не дают.
— А ты скажи, что я не хотел бы повторить ошибку Бонапарта, когда он решил второй раз вступить в реку абсолютной власти. Только потому, что Бурбоны всем осточертели, его внесли в Париж на руках. Я же помню, какие страхи это вызвало в обществе. Как же! Корсиканское чудовище снова на троне! И тут уж все навалились на него. Он мог бы вполне царствовать, но не править. И всех помирить. А в империи все бы делалось с оглядкой на него. Ведь спящий лев — это все равно лев.
— Тогда все понятно! — засмеялся я.
— Чему ты смеешься? — обиделся он. — Что я не лев или много сплю?
10
С этого дня многое изменилось в нашем доме. Прежде всего поломался принятый распорядок. Хозяин много спал, вставал около часа дня, требовал меня, а если я был в это время в филармонии, Мария бросала все и занималась только им. Небритый, босой, в застиранных тренировочных шароварах, он появлялся в саду, зевал, чесал себе живот, отмахивался от мух и корреспондентов, пристававших к нему через забор с расспросами и наставлявших фотокамеры. Пару раз приезжала Елена Борисовна со своими операторами, совсем как в прежние времена — ее на работе никто не восстанавливал, она просто пришла на другой же день после возвращения Радимова на телестудию, и все приняли это как должное.
Потом, уже не обращая ни на кого внимания, он возился на грядках, брюзжал, что все не так, что не здесь надо было сажать редиску.
И репортеры записывали…
Мои родители принимались с ним спорить, мать наконец отмахивалась и уходила, а отец только раззадоривался, мол, начальник ни черта не понимает в сельском хозяйстве и потому в данной области у нас такие трудности, и шаг за шагом выводил Андрея Андреевича на глобальные проблемы, отчего тот сразу сникал, тоскливо оглядывался на дежуривших под забором: не слышат ли… И, посрамленный правдой-маткой, не выдерживал, уходил в дом: запирался у себя в кабинете. К торжеству противной стороны.
Вечером отец пытался продолжить диспут, но его не поддерживали, глядя, как Радимов возводит глаза к потолку, и обиженно смолкал.
— У нас теперь два ребенка, — говорила мне мать. — И не поймешь, кто капризнее. Хотя бы он делом каким занялся. Погулять с Сережей не допросишься. Все некогда. Сидит целыми днями в кабинете, бумагу переводит…
Между тем жизнь в Крае шла своим чередом. Те, кто проклинал правящий, хотя и призрачный триумвират за поворот Реки, теперь прославляли хозяина за мудрое решение сделать это, принятое еще раньше. Я все больше убеждался в правильности выбранной им новой формы правления. Ни во что не вмешивался, но везде незримо присутствовал.
— Я подумываю, не взять ли мне в будущей жизни руководство над какой-нибудь страной, — говорил он мне за поздним чаем, когда все в доме уже засыпали. — Думаю, что буду готов. Так, небольшая страна, хорошо где-нибудь в центре Европы. Не подвели бы только будущие фамилия, дата и место рождения.
— А я кем буду при вас? — спросил я. — Телохранителем?
— Так далеко мои планы еще не простирались, — раздраженно отмахнулся он. — Ты как твой отец. Вот почему я завалил сельское хозяйство! А я не могу заниматься тем, что мне не присуще! Что мне претит. Но меня заставляли! Но разве это кому объяснишь?
После этих ночных чаепитий я не мог долго заснуть, а утром надо было рано вставать. Но я постоянно должен был выслушивать его брюзжание по поводу происходящего в стране, пока он сам не захочет спать.
В филармонии я ходил сонный, со слипающимися глазами, путал партии, расписание, начинал на всех орать, отменял гастроли…
Хористы и музыканты удивленно поглядывали, но пока не роптали.
Но чаи с хозяином мы гоняли не просто так. Мы ждали звонка оттуда, откуда он сбежал. Но телефон отмалчивался.
— Они взяли на вооружение вашу тактику выжидания, — сказал я.
— Это лишний раз подтверждает мою правоту, — важно кивнул он. — Кто первым сделает ход, тот попадет в цугцванг. Они это понимают. Ты хоть знаешь, что такое цугцванг?
— А вы знаете, что такое сюрпляс? — парировал я. — То же самое, только хуже. Велосипедисты на треке стоят на месте, пропуская противника, чтобы потом вырваться из-за его спины.
— Скоро выборы… — вздохнул он и снова посмотрел на телефон. — Мне стоило стольких трудов пробить всеобщие выборы с альтернативными кандидатами. Что-то они там замышляют. Пора начинать предвыборную кампанию, а они не чешутся… Может, тебе следует туда смотаться? Проведи там разведку боем. Прощупай Рому, чем он может быть нам полезен. Но только ненадолго.
— Но у меня репетиции! — сказал я. — Мы репетируем каждый день Баха.
— Вот получишь срок за покушение на драгоценную жизнь Ромы… Там, в зоне, и порепетируешь.
— Но ведь я этого не хотел! — крикнул я. — Я только собирался кое о чем спросить. До того как он приедет на концерт! И все! И вы это знаете!
— Я тоже не хотел, — кивнул он. — Я думал, ты с ним просто переговоришь, а ты, как всегда, перестарался. И вот результат: Рома — канонизированный мученик за идею. Но мы это уже обсуждали… Утром и отправляйся с Богом. Если позвонят из филармонии, я сам возьму трубку. Скажу, что ты болен, не можешь подойти. Надеюсь, мне поверят.
Он знал, что говорил. Находясь у нас, он еще ни разу не подошел к телефону. Если звонили, а мои родители в это время копались в огороде, он кричал им в окно, чтобы подошли. И мать бежала, задыхаясь, поднималась на второй этаж, чтобы снять трубку с аппарата на его столе.
Он только говорил ей, не поворачивая головы: «Меня нет. Кто спрашивает?» Чем отучил названивать всех, кто домогался с ним встречи.
— Вы помните Пичугина? — спросил я.
— Пичугина? — сощурился он, припоминая.
— Он вас возил до меня. Вы еще его подставили с вашими любимыми глазированными сырками. Неужели забыли?
— А, вспомнил. Был очень исполнительный и знал чувство меры. В отличие от тебя, кстати говоря. Любые мои задания выполнял аккуратно, точно и в срок. Почему ты спрашиваешь?
— Он покаялся. Стал святым человеком. Служит Богу. Вот и я бы так хотел… Да, видно, не судьба.
— Он очень хороший человек, — согласился хозяин. — И мне было жаль с ним расставаться. Самые деликатные просьбы он выполнял без подсказок, — повторил он с нажимом. — И после него ничего не приходилось доделывать…
— Что? — надвинулся я к нему поближе. — Что вы хотите этим сказать?
— Что ему есть в чем каяться! И что мне не нравится твой тон!
— Ах тон! — Я оглянулся в поисках чего потяжелее. — Ах ты, мразь! Ты как пиявка ко мне присосался! Никак отделаться не могу!.. Тон тебе не нравится? Да ты его ногтя не стоишь!
— Паша! — крикнула сзади Мария. — Ты что!
— Пусть… — спокойно сказал хозяин, бледнея. — Пусть наконец выскажется… Знаешь, Маша, под какой кличкой он фигурирует в органах? Я ведь листал его досье, пока это было возможно. Шакал! По-моему, очень точно… Ну продолжай, что замолчал? Выскажи при своей жене, при сыне, при родителях, что ты думаешь обо мне. И скажи потом людям! Всем скажи.
— И скажу! Что ты врешь! Пичугин не такой. Он не мог!
— Все, — сказал хозяин, собирая со стола свои бумаги, складывая их в папку. — Ничего я тебе не говорил, ни о чем не просил. Все, говорю! Свободен.
— Свободен? — Я снова рванулся к нему, но Мария обхватила меня сзади, а Сережа закричал и заплакал. — Да я ж твой раб! Ты разве отпустишь от себя? Хоть на миллиметр! Я без тебя вздохнуть не имею права… С чем бы я поехал к Цаплину? Что он выиграл наш спор! Что он победил! Что я был рабом и остался! Никакого Павла Сергеевича, знаменитого дирижера — нет! Видимость одна!
Внезапно я почувствовал удушье. Закружилась голова, потемнело в глазах, я рухнул в кресло.
— Воды! — крикнул Радимов. — Откройте окно… Где там, посмотрите, у меня в тумбочке корвалол…
Он склонился надо мной. В его глазах блеснули слезы…
— Пашенька, родной ты мой… прости меня! Ну как ты мог такое про меня подумать. Ну соврал я, соврал. Святой он… И никуда тебе ехать не надо! Забудь про Рому, прошу тебя… Выпей, вот. Мне помогает.
