Джон Гришем - Камера

— Что случилось, Сэм?

— Не знаю. Дай подумать.

— Думай.

— В молодости, — после долгой паузы сказал Кэйхолл, — я потерял лучшего друга. Парень погиб в автокатастрофе. Было ему тогда двадцать шесть лет. Жил с женой и крошечной дочкой в только что отстроенном домике. Перед парнем открывались прекрасные перспективы. Я пережил его на сорок три года. Мой старший брат умер в пятьдесят шесть. Еще тринадцать лет. Я стар, Адам, я стар и очень устал. Наверное, пришла пора сдаться.

— О чем ты, Сэм?

— А как же преимущества? Ведь закончится и твое немыслимое напряжение. Тебе не нужно будет носиться по судам, строчить бесполезные петиции. Ты не познаешь горького чувства неудачи. Я же, вместо того чтобы молиться о чуде, неспешно приведу свои дела в порядок. Мы станем больше времени проводить вместе и сделаем счастливыми множество людей: Крамеров, Макаллистера, Роксбурга, восемьдесят процентов населения страны, которые готовы аплодировать палачу. Закон восторжествует. Я уйду с достоинством, а не как отчаявшийся, боящийся смерти старик. По мне, это очень заманчиво.

— Что случилось, Сэм? В субботу ты рвался в бой.

— Говорю тебе, я устал. Я прожил долгую жизнь. Допустим, ты спасешь мою шкуру — а дальше? Ведь я в любом случае останусь здесь. Ты вернешься в Чикаго, сделаешь карьеру. Конечно, при желании ты всегда сможешь навестить меня. Но жить-то мне придется на Скамье. Понимаешь?

— Я не дам тебе сложить руки. Еще есть шанс.

— Из нас двоих решения принимаю я. — Сэм поднял локоть, вытер рукавом перепачканные мороженым губы.

— Таким, Сэм, ты мне не нравишься. Я предпочел бы видеть тебя прежним — несдержанным, бешеным, размахивающим кулаками.

— Человек устал, ясно?

— Ты не позволишь убить себя. Будешь драться до конца.

— Но почему?

— Потому что новое убийство — это страшный грех. Мы не имеем права сдаваться.

— И все равно проиграем.

— Может быть. А может, и наоборот. Ты сражаешься уже почти десять лет. Зачем же бросать, когда осталась всего неделя?

— Все кончено, Адам. Это естественный ход событий.

— Пусть так, но мы не можем остановиться. Прошу тебя! Черт побери, у нас даже наметился прогресс — они засуетились!

Кэйхолл снисходительно улыбнулся. Придвинувшись вплотную к деду, Адам притронулся к его локтю.

— Применим новую стратегию. Завтра тебя освидетельствует эксперт.

— Что за эксперт?

— Психоаналитик.

— Псих?

— Псих, из Чикаго.

— С психами я уже общался. Впустую.

— Здесь случай особый. Этот человек будет работать на нас. Он и под присягой покажет, что ты потерял рассудок.

— Полагаешь, когда я сюда попал, с рассудком все было в норме?

— Полагаю. Завтра он осмотрит тебя и быстренько составит акт: осужденный выжил из ума, страдает прогрессирующей шизофренией, болезнью Альцгеймера и бог знает чем еще. Слова он найдет.

— Откуда ты знаешь?

— За это ему платят.

— Кто?

— Фирма «Крейвиц энд Бэйн», те самые иудо-американцы, которых ты так ненавидишь. Правда, твоя ненависть не мешает им бороться за твою же жизнь. Идея принадлежит Гудмэну.

— Похоже, вы нашли истинного профессионала.

— Во всяком случае, особо Гудмэн не привередничал. Услугами этого эксперта фирма уже пользовалась. Он скажет то, что скажем ему мы. В разговоре держи себя поразвязнее.

— Моя развязность его напугает.

— Поведай ему пару-тройку жутких историй. Побольше скабрезных деталей из жизни сидельцев.

— Без проблем.

— Расскажи, как ты здесь деградируешь, как превращаешься в животное. Не забудь пожаловаться на возраст, ведь старее тебя на Скамье никого нет. Не бойся сгустить краски. Он нарисует душераздирающую картину, и в тот же день я отнесу это полотно в суд.

— Ничего не выгорит.

— Но мы попробуем.

— Верховный суд страны разрешил Техасу казнить официально признанного дебилом заключенного.

— Здесь не Техас, Сэм. Каждое дело имеет собственную специфику. Просто помоги нам, о'кей?

— Нам? Кому «нам»?

— Мне и Гудмэну. Поскольку, по твоим же словам, негативных эмоций он у тебя уже не вызывает, я решил подключить его. Одному мне не справиться, слишком много работы.

Сэм поднялся и, считая шаги, начал расхаживать по библиотеке.

— Утром я направлю петицию в Верховный суд, — сказал Адам, глядя в блокнот. — Слушания устраивать они скорее всего не захотят, но бумагу получат. В апелляционном суде опротестую действия Бенджамина Кейеса. Эксперт придет к тебе завтра, во второй половине дня. В среду до полудня я подам протест в связи с патологическими изменениями менталитета и психики осужденного.

— Может, все-таки лучше уйти по-тихому, Адам?

— Хватит, Сэм. Выбрось эти мысли из головы. Вчера вечером я говорил по телефону с Кармен. Она хочет приехать.

Кэйхолл присел на краешек стола, полуприкрытые глаза его стали печальными. Пустив к полу струю табачного дыма, он негромко произнес:

— Почему?

— Я не спрашивал ее почему. На эту тему она заговорила сама. Я сказал лишь, что сначала должен посоветоваться с тобой.

— Я никогда ее не видел.

— Знаю. Кармен — твоя единственная внучка, Сэм. Она хочет приехать.

— И я выйду к ней в этом балахоне? — Кэйхолл провел рукой по красной спортивной куртке.

— Она все поймет.

Сэм достал из контейнера третий брикетик эскимо.

— Будешь?

— Нет. Что передать Кармен?

— Мне нужно подумать. Ли не отказалась еще от своего намерения?

— М-м… вряд ли. Пару дней я ее не видел, но уверен, что ничего не изменилось.

— Ты же остановился в ее особняке?

— Тетка выезжала из города по делам.

— Нужно подумать. В данную минуту я против. Я не виделся с Ли почти десять лет. Было бы жаль, если бы она запомнила меня таким. Скажешь, что Сэм пока не решил, но склоняется к отрицательному ответу.

— Скажу.

«Только когда?» — промелькнула мысль у Адама. Если тетя действительно легла в клинику, то три-четыре недели она будет полностью изолирована от мира.

— Скорее бы финал, малыш. Все это мне уже осточертело. — Дед принялся меланхолично поедать мороженое.

— Понимаю. Не спеши.

— Почему?

— Как почему? Легко ли проигрывать первое же дело и тащить потом этот груз всю оставшуюся жизнь?

— Убедительный довод.

— То-то. Значит, в бой?

— Да. Веди своего психа. Пусть найдет патологию.

— Вот теперь ты прежний, Сэм.

Лукас Манн ждал Адама у центральных ворот тюрьмы. В пять часов вечера воздух оставался все таким же липким.

— В состоянии выкроить свободную минутку? — спросил Манн, наклоняясь к дверце «сааба».

— Разумеется.

— Оставьте машину на стоянке. Беседовать приятнее в тени.

Они уселись за пластиковый столик, один из нескольких, расставленных под кроной векового дуба, что высился метрах в тридцати от автострады.

— Долго я вас не задержу, всего пара вопросов, — сказал Лукас. — Во-первых, как Сэм? Держится?

— Насколько это возможно в данной ситуации. А в чем дело?

— Просто интересуюсь. Сегодня я получил от журналистов пятнадцать запросов на интервью. Близится развязка. Пресса изнывает от нетерпения.

— Сэм будет хранить молчание.

— Кое-кто домогается встречи с вами.

— У меня тоже нет охоты говорить.

— Хорошо. Есть одна бумажка, пусть Сэм ее подпишет. Мы получим право послать писак к черту. О Найфехе вы слышали?

— Прочитал в утренней газете.

— Ему уже гораздо лучше, но присутствовать на экзекуции он не сможет. Заправлять будет всем его заместитель, форменный идиот Джордж Наджент, отставной вояка и надутый индюк.

— Мне нет до него никакого дела. Приговор приводится в исполнение по особому указанию суда.

— Да. Мне всего лишь хотелось, чтобы вы знали, что он собой представляет.

— Нарисованный вами портрет достаточно выразителен.

— И еще: в администрации губернатора работает мой однокашник. Сегодня он связался со мной. Похоже, Макаллистер весьма озабочен судьбой Сэма. По словам моего приятеля, который, безусловно, действовал по подсказке губернатора, администрация готова провести слушания и рассмотреть вопрос о помиловании, скажем, через пару дней.

— Вы с Макаллистером друзья?

— Я его презираю.

— Так же, как я. И мой клиент.

— Поэтому-то приятелю и поручили войти в контакт именно со мной. Нам однозначно дают понять: губернатор сомневается в том, что Сэма следует предать казни.

— Вы этому верите?

— Нисколько. Макаллистер создал себе репутацию исключительно благодаря громким процессам над Сэмом Кэйхоллом. Сейчас он настраивается на одну волну с прессой. Но что мы теряем?

— Ничего.

— Сама по себе идея вовсе не плоха.