Джеймс Уилсон - Игра с тенью
Бедный Тернер
Его бедная мать
Добрая миссис Бут
Бедный Тернер. Добрая миссис Бут. Если Тревис прав, то подобные выводы не могут порадовать сэра Чарльза. Слишком много сочувствия. Слишком много понимания.
И вдруг целый поток мыслей, одна другой чудовищнее, стремительно заполонили мой ум, словно стая вырвавшихся из ловушки крыс.
А если леди Истлейк прекрасно осведомлена о заговоре и даже принимает в нем участие?
А если она и является истинным вдохновителем? И, зная принципиальность своего мужа, вознамерилась исполнить то, что совестливый сэр Чарльз никогда не позволит себе сделать? В конце концов, ее преданность мужу общеизвестна, так почему бы ей не встать на защиту его интересов?
Услышав, каковы взгляды Мэриан (представленные и как мои собственные), леди Истлейк чрезвычайно встревожилась. И когда судьба послала ей записную книжку, решила припрятать ее и повнимательнее ознакомиться со свидетельствами, на которых базируются выводы Мэриан, дабы успешнее их опровергнуть.
Или, возможно, приняв определенное решение, она не пустила события на самотек. До сих пор я полагал: ридикюль стащили у Мэриан для отвода глаз, намереваясь заманить меня туда, где было удобнее организовать похищение. Однако, возможно, преследовалась двойная цель. Мэриан неизменно утверждала, что не могла забыть записную книжку; а в те моменты, когда я неоднократно терял вора из виду, он мог свободно передать ее сообщнику.
Но здесь крысиная возня ненадолго затихла: я заметил противоречие. Неужели леди Истлейк или ее родственники были знакомы с моим похитителем, его женой либо их близкими? И поскольку сэр Чарльз, без сомнения, воспользовался бы всей своей властью и связями, дабы найти этих людей и купить их признания, то становилось непонятно, на какого посредника могла опереться леди Истлейк, не подвергаясь опасности разоблачения. Кто мог бы содействовать ей, кто?
И тут выскочила еще одна крыса: а если это мистер Кингсетт?
Возможно, именно поэтому они с женой присутствовали на обеде; и по той же причине леди Истлейк терпела его вызывающее поведение.
И поэтому он, перед самым появлением вора, коснулся Мэриан и произнес: «Пожалуйста, мисс Халкомб», — указывая, у кого красть сумочку.
Я легкомыслен. Я надеялся найти разгадку. А обрел многочисленные сомнения.
Только что Дэвидсон принес очередное письмо от Лоры. Я положил его ко всем прочим. Я не в силах читать ее письма.
Все эти отвлечения — мои враги. Они мешают моей работе. Я должен выбросить их из головы и взяться за кисть.
Среда
Возможно, чудовище — отражение, которое я вижу в зеркале.
Прошлым вечером часа два пытался писать, но без толку.
Я улегся в постель, но заснуть не смог. Я ощущал себя осажденным со всех сторон. Безоружным. Воля и энергия меня покидали.
Я подумал: «Необходимо действовать, дабы вновь обрести силы».
Я снова оделся и вышел. Мне казалось, что я нахожусь в полном одиночестве и никем не замечен. Судя по тому, что случилось позже, теперь я предполагаю обратное.
Ветра не было, однако от мороза перехватило дыхание. Сквозь пальто, кожу и плоть стужа проникла до самых костей, словно я покоился в могиле и могильный холод брал свое.
И все-таки смерть — определенность. Лучше идти, ощущая в себе смерть, а не пустоту.
Первым делом я вспомнил о Марстон-румс. Я должен отыскать благоухающую мускусом проститутку и получить то, за что уплатил.
Но когда я приблизился к огням и толпам Хэймаркета, моя решимость поколебалась. Пожалуй, я не столько боялся быть узнанным (вряд ли кто-нибудь мог узнать меня в нынешнем обличье, да и меня это мало тревожило) — мне не хотелось разгадывать ужасающую шараду, составленную из вежливости и хитрости. Здесь, на Пикадилли, вам не скажут: «Я стою пять монет». На Пикадилли требуют церемоний: лукавых взглядов, смешков, игривостей; официантов и выпивки; обоюдного сообщения имен, претензий на особую заинтересованность. Одна мысль об этом вызвала у меня тошнотворное ощущение, почти отвращение.
Не останавливаясь, чтобы поразмыслить, я снова повернул на юг, а потом — на восток, к Трафальгарской площади. Массивный суровый фасад Национальной галереи и Королевской академии выглядел мрачно, словно мавзолей, незыблемо хранящий свои тайны. Я поднял воротник, минуя резиденцию сэра Чарльза, и вышел на Данкэннон-стрит. Спустя десять минут я входил в Мейден-лейн.
Свет слабых газовых ламп едва колебался на границе мрака, но, насколько я смог разглядеть, еле освещенная улица была пустынной. Медленно, очень медленно я начал пробираться между грудами смерзшегося мусора, оглядываясь по сторонам в поисках признаков жизни: шевеления, проблеска света в занавешенном окне.
Ничего. Ворота Хэнд-корт были заперты. Ломбард погружен в темноту.
Еще, еще медленнее. Дай судьбе время, чтобы она нашла тебя.
Внезапно позади послышался шум. Мои уши заполонил барабанный грохот сердца, и я не сразу сообразил, откуда исходят звуки. Оглянувшись, я ничего не увидел. Скорее всего, кошка или крыса, решил я и заспешил, дабы избежать неприятностей.
Я продолжал идти вперед. И вскоре безошибочно различил за спиной шорох поспешных шагов и, оборачиваясь, расслышал полушепот:
— Вы что-то ищете?
Я засомневался, та ли это девушка, но, кажется, она была та же. Теперь на ней красовался женский наряд, а на губах виднелась помада. Но я заметил искорки в ее больших карих глазах, а щеки ее были такими кукольно-белыми, чистыми.
— Кого ищешь, милок?
Вероятно, она меня не узнала, что было не удивительно: лампы еле светили, а прошедшие недели сильно изменили нас обоих. Я ничего не сказал, но протянул ей пять шиллингов. Девушка передвинулась и скосила глаза, чтобы разглядеть монету. Убедившись в моей щедрости, она рассмеялась от удовольствия.
— Отлично.
Она взяла деньги и опустила в карман. Потом она подобралась поближе и обвила руками мою шею — импульсивно, неловко, будто ребенок благодарил дядюшку за подарок.
— Как тебя зовут?
Вероятно, она почувствовала мою скованность и отстранилась со словами:
— В чем дело?
Я покачал головой. Она заглянула мне в глаза, чуть нахмурившись от напряжения, пытаясь угадать, чего я хочу.
— Все в порядке, — заявила она. — Не нужно ничего говорить.
Осмотревшись, она убедилась, что никто за нами не наблюдает, приподняла юбку, положила мою руку на низ живота и непроизвольно взвизгнула, ощутив холод моих пальцев. Не говоря ни слова, она обернулась и повела меня назад по улице, через боковой вход ломбарда — в маленький двор и дальше, в темную комнатку на первом этаже.
Я плохо видел, что было вокруг меня, впрочем, если бы и видел, то ничего бы не запомнил. Помню только звучание голосов в собственной голове:
«Как ты можешь этим заниматься?
Она — ребенок, а ты ее домогаешься.
За все приходится платить.
Почему она должна расплачиваться? Она, как и я, охвачена желанием. Притащившись издалека и тут же сбежав, я только собью ее с толку. И какая для нее разница — мужчиной больше, мужчиной меньше?
И какая разница — для меня? Я должен ощущать себя свободным. Разве это не естественно — всего лишь один кусок плоти, соединяющийся с другим?
Или нет?»
Я опасался, что непрестанное самобичевание истощит мои силы и превратит в импотента. Скорее всего, так бы и случилось, если бы девушка заговорила или малейшим жестом напомнила мне: мы — люди, а не обезличенное механическое соединение соответствующих органов.
Однако она была сообразительна и уже поняла, как действовать. Она повернулась ко мне спиной, наклонилась вперед и оперлась о стену, застыв без вздоха или звука. А когда я сделал свое дело, молча довела меня до выхода, ласково вытолкнула на улицу и заперла за мной дверь.
На обратном пути голоса смолкли. Я не ощущал ничего, даже холода. Даже смерть покинула меня.
Но только до поворота на Бромптон-гроув. На мгновение меня охватило почти животное предощущение внезапных перемен. А потом я увидел: перед нашим домом стоит черная карета. С занавешенными, словно на похоронах, окошками. Приземистый кучер в высокой шапке сидел ко мне спиной и был так закутан в одеяла, что казался заледеневшим снеговиком. Лошади плохо различались в темноте, однако в морозном воздухе клубился пар от их дыхания.
Я тут же подумал о Лоре — о детях — о Мэриан. Мое вероломство каким-то образом убило кого-то из них либо повергло в болезнь. Ужасное предположение вынудило меня застыть на месте, и я едва преодолел желание убежать. Но все-таки взял себя в руки. Нельзя поддаваться слабости и суеверию. Если кто-то и вправду умер, то об этом известила бы телеграмма, а не карета, оказавшаяся у дверей в середине ночи.
