Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Когда я жил во Вроцлаве, то частенько видел Михала, понятия не имея, что это он. Тот производил впечатление мальчика из хорошей семьи и с большими деньгами, которого вдруг постигло ужасное несчастье. Всегда он ходил быстро, его ноги, казалось, совершенно не касаются земли. Спину он держал прямо, а вот голову склонял вперед, как будто подставлял шею под удар палкой. В моей памяти почему-то застряли выпученные глаза с красной паутинкой полопавшихся сосудов. Я никогда не мог определить цвета его лица — один раз он казался мне совсем зеленым, в другой раз — бледновосковой, словно свеча над покойником: всегда он шел слишком быстро, чтобы я мог толком приглядеться.
Михал представляет собой важное звено в нашем рассказе, потому я и пытаюсь приблизить его и показать более тщательно, чем иных. После поверхностного ознакомления с его историей и его способами сделать свою жизнь приятнее, мне он показался человеком испорченным и злым. Злым не жестокостью варваров, поскольку Михал не выколупывал глаз животным, не бросал забеременевших девушек и не насылал на других людей налоговой инспекции. Вот только почему-то мне казалось, что в его воображении мир делится на клуб и чиллаут, а все люди существуют лишь затем, чтобы подавать ему огонь. С изумлением принял я сообщение, что Михал заканчивает учиться на историка, и в рамках педагогической практики проводит занятия в общеобразовательном лицее.
Вполне возможно, что перечень его добрых черт нашел нужное применение, если бы Михал не получил всего на тарелочке с голубой каемочкой. Гораздо позднее я оценил то таинственное свойство его характера, которое и сделало невозможным его превращение в чудовище — честное слово, у него были задатки стать веселым монашком, таким, кто даже в пустыне устроит шоу с гремучими змеями. Его приемные родители жили в Германии. Михал получил однокомнатную квартиру на Завальной по случаю восемнадцатого дня рождения, а в дополнение к тому получал еще, месяц в месяц, тысячу евро на мелкие расходы. Для приемного ребенка — очень даже много, тем более, что всем нам известны такие, которые мать с отцом бы зарезали за билет в кино и пятьсот злотых из Фонда социального страхования.
Приемные родители Михала все так же остаются в Германии, однокомнатная квартирка на Завальной стоит пустая, так что сейчас мы можем вернуться к тому моменту, когда Михал просыпается в чужом жилище и начинает понимать, что если даже жизнь и сказка, то именно сейчас нас, обманутых парой говнюков, суют в глубину раскаленной печки.
Парень поднялся с постели, поставил чайник на газ и выкурил сигарету, стоя возле открытого окна. К горлу подступила рвота, которую еще более усилили крепкий кофе и две булки из дрожжевого теста. Он чуть не потерял сознания под душем, в конце концов — присел на кухне и попытался сложить в одну кучу события последних сорока восьми часов. Он знал, что в спешке вышел из дому, буквально на одну кружку пива, с Павлом, коллегой по курсу и сообщником по пьяной лавочке. Баловались они до рассвета, а потом и весь следующий день, сначала в пивной, а потом дома у приятеля. Только Михал не мог заявить, сколько и конкретно чего он сам выпил, какие пивнушки посетил и во сколько времени заснул. По причине этой долбаной погоды ночь сливалась с днем даже на трезвую голову.
Каждому из нас, кто хоть раз прилично ужрался, знакомо то состояние, когда похмелье смешивается с нетрезвостью и недосыпом. В подобном состоянии мы воспринимаем, помимо самых различных страданий, чувство полнейшей вневременности, как будто бы Господь Бог пинками выгнал нас из этого света. Мы не знаем, то ли наступило утро, то ли день доходит до конца, мы и не голодны, и не сыты, нас не интересует ничего, кроме пассивного переживания несчастья, которое сами свалили себе на голову. В подобные моменты Михал чувствовал себя чертовски несамостоятельным Михалом, осколком крупного фрагмента, людской щепкой. Ничего он не желал столь сильно, как собственного конца; вот если бы только он мог найти ту громадную штуку, что его отбросила, он припал бы к ней и растаял, словно снежинка на жаркой земле. Так может тосковать глина, стремящаяся стать частью скульптуры. И действительно, этим утром Михал и был именно глиной. Никому не нужным комочком, понимающим лишь то, что не следует так напиваться; у других бывает обычное похмелье, а у него что-то нечеловеческое. Быть может, это семейное, может это протестует организм. Искупление пьянства достойным образом находится далеко за пределами его возможностей; а чем дольше Михал сидел, тем лучше понимал, что от дневных дел не отвертеться. Он еще пробовал будить Павла — тот спал словно гадкий мальчишка, замордованный издевательствами над младшими школьниками — так что Михал еще раз закурил, выпил еще одну чашку кофе, с каждым очередным глотком понимая, что ничто не спасет его от урока истории в без десяти девять утра.
И он храбро вышел в дождь.
* * *— Стой, стой, черный мальчонка!
Мужик походил на монаха-душегуба из третьеразрядного фильма. На нем была блуза скейтбордиста с капюшоном, на несколько размеров больше необходимого. На нее он надел пуховую безрукавку, тоже слишком большую, штаны свободно свисали, а притоптанные штанины покрывала грязь.
Михал повернул голову, но не притормозил, размышляя над тем, что этому придурку стукнуло в голову с черным мальчонкой. Тип поравнялся с ним. Несмотря на натянутый на лоб капюшон, Михал заметил татуировку на щеке. Кроме того, у незнакомца были жирные точки на костяшках обеих ладоней, так что Михалу туг же пришло в голову, а не имеет ли он дело с особым видом глупца, который татуирует себе на шее надпись ТОЛЬКО ДЛЯ ПАЛАЧА, получив пару лет условных.
— Я тебя знаю, — сказал странный тип.
— Поздравляю.
— Знаю, честное слово. Черный, черненький.
— У меня нет мелких.
— А нужны крупные, — засмеялся парень, и Михал расхохотался вместе с ним.
Какое-то время они шли в одном направлении. Дождь полил как из ведра, прохожие шли, прижимаясь к стенам. Шустрые ручьи хулиганили рядом с бордюрами, а каменные дома на другой стороне улицы казались пришедшими совершенно из иного мира.
— А ты знаешь, что это конец? — вновь заговорил незнакомец. — По глазам твоим вижу, что ты это знаешь, а если и не знаешь, то догадываешься. Такие вещи я всегда узнаю.
— Поздравляю, — повторил Михал.
— Это вопрос дней, возможно — нескольких недель. Ты поможешь мне? Нужно предостеречь людей, — цепко схватился он рукой с татуировкой LOVE в плечо Михала. — Сам я не справлюсь.
— Предостеречь перед чем? — Михал стряхнул его руку и ускорил шаг. Если сейчас не попадется сто восемнадцатый маршрут, он опоздает в школу, и зачет по методике преподавания пролетит как фанера над Парижем. Незнакомый тип тащился за Михалом.
— Нужно собрать людей, — бубнил он. — Не только отсюда, изо всей Польши. Они обязаны прийти сюда. Слушай меня, это очень важно, важно, чтобы все пришли, вот как стоят, без оружия и денег, лучше нагие, чем грязные. Отец должен оставить сына, муж — жену и отправиться в путь. Отправиться вон туда, — указал он рукой в сторону жилых блоков.
Михал глянул на него со смесью раздражения и любопытства.
— Туда? Зачем?
— Чтобы спасти людей! — даже подскочил от возбуждения тот. Ты не знаешь, ты — все-таки — не знаешь! Святой Вроцлав. Послушай меня, мальчик, — захватил он лицо Михала в обе свои ладони, — очень скоро все пойдет к чертям. Весь свет. И спасется только Святой Вроцлав. Так мне сказано, и так оно и станется.
Михал схватил незнакомца за запястья и рванул с такой силой, что тот застонал от боли.
— Лапы убери! Если ты такой умный, иди туда сам.
Он оттолкнул парня, и тот бессильно, словно манекен, полетел прямиком в лужу среди припаркованных машин.
— Не могу, — шепнул он, — мне нельзя. Пока что не сейчас. Но я должен спасти стольких, сколько смогу.
* * *Если что и объединяло Малгосю с незнакомцем, с которым столкнулся Михал, то это предчувствие близкого конца света, ее света; правда, Малгосе трудно было распознать — что является ее светом, а что проживает снаружи. Иногда ей казалось, что из ее тела вырываются миллионы нейронов и расходятся вроде редеющей паутины — к тетке под Вроцлавом, на отцовскую работу, в миллионы мест, а раз никто их не увидит, то и не уважит. Потопчется по ним, даже порвет, без какой-либо злой воли. Иногда же она представляла себя одной-одинешенькой, словно стиснутый кулак.
Свет кончался, а девушка не знала, что будет дальше. Словно бы умирала — именно так мне нравится ее представлять. Вхождение в состояние взрослости по мнению Малгоси и было как раз умиранием. Именно об этом думала она, глядя на достойное здание XIV общеобразовательного лицея[14], прячась от дождя в заломе стены, держа в руке сигарету настолько отсыревшую, что она никак не желала подкуриться.
