Александр Егоров - Пентхаус
В одних трусах я соскальзываю с дивана. Едва не падаю. Нихрена я не протрезвел, и это довольно весело. Надо сходить отлить, станет полегче. Может, принять душ? Я горжусь своей душевой кабинкой. Далеко не у каждого врача такая есть.
Однажды вечером Лидка попросилась принять душ — у нее в квартире отключили воду, — и я, конечно, разрешил. А потом даже довез ее до дому, чтобы она не простудилась. Всю дорогу мы болтали о пустяках, и лишь перед самым подъездом она умолкла. Ждала, что я зайду.
Она классная. Но я не зашел. Сейчас бы, пожалуй…
Я сбрасываю трусы, забираюсь под душ и задвигаю пластиковую крышку. Горячая вода низвергается с шумом, и я блаженствую в своем прозрачном коконе, как личинка огромного и сильного жука. Большого бронированного таракана, ага. Вот погодите, скоро мне наскучит нежиться в моем футляре, и тогда я вылезу, и вам всем придется туго.
Тугие, напряженные струи воды льются на мои плечи. И на грудь, и ниже. Тугая, напряженная реальность.
Сейчас бы, пожалуй, я зашел. Зашел бы к кому угодно.
Вот интересно: у Маринки всё началось именно с душа. Ей запомнился тот самый первый раз, у меня дома, когда моя подруга-инспектор сама помогла ей раздеться, а потом — разобраться с нашим навороченным немецким смесителем. У ее мамы не было денег на дорогую сантехнику, зато находились деньги на музыкальную школу для дочки. Пальцы у Маринки, и вправду, тонкие и сильные.
Я подставляю грудь под горячий поток.
Что такое?
Минуточку. Откуда это тянет гарью?
Весь мокрый, я выскакиваю в приемную. Здесь все в дыму: дым лезет из-под двери, из моего кабинета. А еще откуда-то сладко пахнет бензином. Я дергаю ручку, и из дверного проема пышет жаром — вот дерьмо, сейчас же все сгорит к чертям собачьим!
В разбитое окно врывается ветер и раздувает огонь. Пластик плавится, во все стороны разлетаются искры, и я захлопываю дверь. Т-твою мать, шепчу я. Где огнетушитель?
Внутри, в кабинете. Ну конечно. Просто великолепно.
Я хватаю со стойки мобильник (это инстинкт). Натягиваю брюки и вылетаю через черный ход во двор. Окна зажигаются одно за другим. Рубиновые огни габаритов горят в арке: какая-то темная тачка срывается с места и исчезает. Ну и Виктор, думаю я. Ну и Отелло.
Дымом затянуло весь двор. Во дворе собираются люди. Даже бомжи приходят от соседней помойки, сочувствуют, примеряются, как бы им залезть в окна, потом, когда я уйду. Минут через пять (быстро, быстро) в арку с ревом врывается пожарная машина, с улицы начинает заливать огонь другая. Мне приходится о чем-то говорить с их начальником. Затем — с дежурным администратором бизнес-центра. Затем — с хмурым лейтенантом милиции. «Пили вчера?» — спрашивает он. Я даю подробные объяснения. После этого меня оставляют в покое.
Я опасливо вхожу внутрь. Там мокро и темно, и запах ужасный.
Стены подвала кое-где обгорели до кирпича. Теперь у меня и вправду пыточная камера-loft, как у Ивана Грозного в Спасской башне. Оба окна под потолком разбиты, в них видно светлеющее небо. Такой розовый рассвет, акварельный, как раскрашенные гравюры в альбоме японской эротики.
Пыточное кресло посреди комнаты растопырилось беспомощно. Кое-где на нем лопнула кожа, и обнажилось внутреннее устройство: шарниры, моторчики, тугие жгуты проводов. Все это кажется простым и пошлым, как взрезанный труп в анатомичке. Теперь это кресло можно выбросить на помойку.
А что мой черный ящик? Он цел. Лежит себе в ящике стола, среди горелых бумажек. Даже не закоптился. У него корпус из углеродистого пластика, может, поэтому?
Я трогаю пальцем дисплей мобильника. Лидке не нужно будет идти на работу в понедельник. Убытки я подсчитаю и без нее. Не скоро, ох, не скоро мой подвал превратится в пентхаус.
* * *Полчаса спустя, в одних штанах и босиком, я забрался в свою «мазду» и попробовал успокоиться.
Включил радио. Послушал деловые новости: в мире творилась все та же скучная тягомотина, что и всегда. Большому бизнесу было наплевать на доктора Артема Пандорина и на его проблемы. Пусть лечит себя сам, если сумеет.
Все же бормотание радиоголосов привело мои мысли в некоторый порядок.
Я тронул ногой холодную педаль. Очень непривычно. Прошлым летом я гонял на квадроцикле по пляжу, но тогда настроение было совсем другое.
Суббота. Пробки на выезд. Старички с садовым инвентарем на крышах пробираются на окраины. Едут с женами и кошками. Озабоченно обсуждают что-то. Мне бы их проблемы.
Едва не натерев мозоль, я добираюсь до дому.
Консьержки нет на месте: я кратковременно счастлив. Мелкая удача в череде обломов, нихрена не ценная, но все же удача.
Я жму кнопку «13». Пол в лифте липкий.
В своей комнате я подхожу к бару. Достаю с полки бутылку вонючего кукурузного виски. Делаю длинный глоток из горлышка. Гляжу на дисплей телефона. Да пошел ты, думаю я. Еще один глоток. И еще. Пропади все пропадом.
Повалившись на постель, я прячу голову под подушку.
А что, если однажды взять и проснуться в другом мире, думаю я. В альтернативной реальности. Интересно, будут ли нужны психотерапевты в альтернативной реальности? Они ведь и так работают с альтернативной реальностью? Хорошо еще, что эту мысль не удается додумать.
Я открываю глаза: на стене звонит телефон. Долго, настойчиво. Я отвык от этого звука. А он, оказывается, еще жив, мой старый добрый домашний телефончик. Он остался еще от прежних хозяев, от тех, что снимали эту квартиру до меня.
— Алло, — говорю я в телефон. В обычную трубку я говорю: «Привет, Маринка». Потому что ее фотка загорается на дисплее, когда она звонит. А здесь и дисплея-то нет.
— Привет, — говорит она. Она редко зовет меня по имени.
— К нам спонсоры приехали, — говорит она. — Мелкие весь день песни поют, стихи читают. А я решила уйти. Никто и не заметил.
— Ты обещал со мной погулять в субботу, — говорит она. — А твой телефон не отвечает. Я начала беспокоиться. — И я уже соскучилась, — добавляет она тихонько.
Все это время я молчу, чувствуя примерно то же, что ночью в этом гребаном душе. Еще лет двадцать я буду чувствовать то же самое. Всего-то и нужно — скучать по ней и знать, что она скучает по тебе.
Слово «скучать» звучит так же глупо, как и слово «чувствовать». То, что сейчас происходит с нами, имеет вполне определенный смысл. Мне ли не знать.
Похоже, я до сих пор слегка пьян. И от одежды пахнет дымом. Ах, да: у меня же сгорел офис.
— Я еду к тебе, — говорю я. — Жди меня на улице.
— Ты разве не позвонишь, когда приедешь?
Я улыбаюсь. Мне не хочется звонить, мне хочется ее видеть. Мы назначаем свидание, как школьники в советских фильмах.
Через двадцать минут она встречает меня в переулке, у автобусной остановки. Мы не виделись всего два дня. Но, когда я ее вижу, мне хочется поскорее прижать ее к капоту «мазды», черному, лаковому, и не отпускать, пока она не попросит пощады. А она не попросит, я знаю.
Какие-то люди смотрят на нас из окон. Наплевать.
Любовь — это язык, который понимают все. Влюбись я в негритяночку из Конго с голыми сиськами, или в шелковую японку, только что из хёнтай, или в девочку-чукчу в красивой песцовой шубке — я точно так же прижал бы ее к груди, крепко-крепко, а она царапала бы меня своими коготками.
— Вообще всякий стыд потеряли, — слышим мы. — Скоро сношаться на улице начнут.
Наши старухи страшно предсказуемы. Завистливы и злобны, как и все нищие духом. Старуха-чукча — и та, пожалуй, усмехнулась бы и закурила свою трубку. А наши — не-ет. Это не про них снимали «Римские каникулы» и «Титаники». Это не они были Джульеттами и, будь они неладны, Лолитами. Они прямо так и родились старыми клюшками.
Какое же напряжение нужно включить, чтобы в такой высохшей душе хотя бы на мгновение проснулась жившая когда-то девчонка?
Я поднимаю глаза и вижу эту старуху. И тут словно кто-то подсказывает мне непонятные слова:
— Пятьдесят четвертый вспомни. Лагерь в Воскресенске.
Картинка ненадолго включается перед моим внутренним зрением. Я не уверен, что эта картинка не навеяна каким-либо черно-белым советским фильмом о счастливом детстве. Если вдруг допустить, что юные пионерки в этих фильмах обнимались с пионервожатыми в лесу, расстегнув ситцевые блузки, среди по-девичьи скромных белых березок.
Маринка смотрит на меня изумленно. Но то, что я вижу на лице старухи, и вовсе не поддается описанию. Она пятится и бледнеет. И раскрывает рот. Я боюсь, что ее прямо сейчас накроет инфаркт.
Не глядя на нее больше, мы прячемся в машину.
— Что ты ей сказал? — удивляется Маринка.
— Да так, ничего. Просто… пусть заткнется.
— Не будь таким, — говорит Маринка тихо. — Иногда мне страшно…
— Не бойся, — я и вправду хочу ее успокоить. — Нет ничего страшного. Страшно, когда люди становятся такими… — я с трудом подбираю слова. — Страшно, что мы тоже такими станем. И все забудем. Ты забудешь меня, а я тебя…
