Александр Егоров - Пентхаус
Неужели об этом?
Вероятно, нужно что-то сказать, и я мучительно подбираю слова.
— Ты служишь все там же? — спрашиваю я. — В инспекции?
— А как бы я тебя вытащила иначе? Не все так просто. Пришлось важных людей от отдыха отрывать. А то бы до понедельника в обезьяннике просидел. Это как минимум. А что как максимум — ты и сам знаешь.
Я проглатываю слюну.
— Спасибо, Тань, — говорю я.
Я испытываю к ней запоздалую нежность. Легкую, странную, неуместную нежность. И я спрашиваю:
— Может, заедем ко мне?
— Исключено, — произносит она очень ровно. — А благодарить меня не за что. Это я не для тебя сделала.
Что-то обрывается там, внутри. Наверно, я никогда не смогу поцеловать ее, думаю я. Даже по-дружески. Пройдет еще немало времени, прежде чем смогу.
— Спасибо все равно, — откликаюсь я после пары секунд молчания.
Таня смотрит на дисплей мобильника. Ей пришло сообщение. Кажется, она забыла про меня.
— Ты живешь все там же? — спрашивает она затем. — Я тебя докину. Извини, очень мало времени.
«Шевроле» трогается с места. Мелькают фонари: знакомые улицы с пассажирского сиденья кажутся чужими.
Я искоса гляжу на Таньку. Я вспоминаю ее в милицейской форме (она иногда щеголяла в милицейской форме). С аккуратными погончиками. Она всегда была решительной, моя подруга-инспектор. Особенно в том, что касалось ее подопечных-несовершеннолетних.
Правда, она недолюбливала взрослых парней. Непонятно даже, почему она терпела меня.
Возле подъезда «шевроле» ныряет в лужу. Таня улыбается и жмет на тормоз.
— А скажи мне честно, Тёмсон, — наконец произносит она. — Ты думаешь, у вас и правда любовь?
— Не веришь?
Таня пожимает плечами.
— Я, видишь ли, довольно детально изучала… подростковую психологию, — говорит она. — Или, точнее, что у них вместо психологии.
— Не знаю, — честно говорю я. — Наверно, любовь. И нет там никакой психологии.
— Правильно. Ничего там нет. Поэтому мне хотелось бы, чтобы твоя Марина пожила без тебя какое-то время. — Таня глядит на меня в упор. — Ты на нее хреново влияешь. Впутаешь ее в какую-нибудь историю, а мне потом отвечать.
Я раскрываю рот, но она не дает мне сказать ни слова:
— Пообещай мне, что не будешь ей звонить.
— Обещаю, — говорю я.
— И… если она сама позвонит…
Тут она останавливается. Смотрит на меня, а я на нее, и каждый думает о своем.
Мы до сих пор понимаем друг друга без слов.
— Пока, Тёмсон, — говорит она.
— Спасибо тебе, — повторяю я. — Увидимся.
Мне хочется поцеловать ее, но это невозможно. Не спуская с нее глаз, я открываю дверцу — и ставлю ногу прямо в холодную лужу. Подпрыгиваю и ругаюсь (почему-то по-английски). Танька за рулем помирает со смеху. Это действительно весело, а главное — все это уже было когда-то давно, когда мы катались на «фиесте» и даже не думали расставаться.
Пока не встретили Маринку.
Я хлопаю дверцей, и «шевроле» по темной водной глади уплывает прочь. Рубиновые фонари скрываются за поворотом. Мимо проходит сосед с собакой, собака тянется ко мне и невежливо чихает — наверно, от меня до сих пор воняет обезьянником.
— Здорово, Артем, — говорит собачий хозяин. — По лужам гуляешь? Романтично, ага.
Он улыбается. Чего-то он недоговаривает. Черная гладкая немецкая овчарка обнюхивает мои грязные брюки, весело машет хвостом. Она молоденькая, и глаза у нее темные, блестящие. Хозяин ради шутки назвал ее Маздой. Они с моей «маздой» ровесницы, и даже масти одной. Только эта, с розовым языком, никуда от хозяина не убежит.
— Ну, мы пошли, — говорит сосед. — Маська, вперед…
На бегу Маська (я клянусь) оглядывается, будто хочет что-то сказать. Она даже гавкает вполголоса от избытка чувств. Хозяин увлекает ее за собой, туда, где среди сырой листвы горят фонари. Собака чихает, прыгает между лужами.
Консьержка, прячась в своем окошке, провожает меня внимательным взглядом.
Поднявшись к себе на тринадцатый, я останавливаюсь. Дверь на лестницу приоткрыта. Кто-то есть там, в темноте. Кто-то сидит на подоконнике между этажей и соскакивает, заслышав мои шаги.
И там, в темноте, я обнимаю Маринку. «Артем», — шепчет она мне в ухо. Она так редко называет меня по имени. «Что?» — спрашиваю я. «Я видела, как вы приехали. И я подумала… — я не даю ей договорить, и она недовольно меня отталкивает. — Погоди. Я подумала, если ты придешь с Таней, то я…» — «Что, что?» — повторяю я с дурацкой улыбкой. «То я выброшусь из окна», — заканчивает она серьезно.
Самое удивительное, что это правда. Только ведь Танька тоже знала об этом, — понимаю я. Ей ли не знать подростковую психологию. Или что там у них вместо психологии.
Чем бы оно ни было — гормоны всегда будут сильнее.
005. Алые розы
Утром я расхаживал по закопченному офису, беседуя по телефону со страховой компанией, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился майор Алексей Петрович.
— Ничего себе, — он даже присвистнул. — Мне сообщили, да я не поверил. А тут вон оно что.
«Сообщили?» — удивился я.
Но майор не стал ничего объяснять.
— Дело есть, — сказал он вместо этого.
В «мерседесе» майора было прохладно и спокойно. «Хорошо плыть на таком корабле среди житейских бурь, — размышлял я. — Пусть даже корабль взят со склада конфискатов».
Я протянул руку и влил в себя стопку коньяку. Проницательный Алексей Петрович понял, что мне необходимо взбодриться. Он заранее принял меры.
— Я не стал бы заезжать, но дело срочное, — говорил он за полчаса до этого, любезно отворяя передо мной дверцу. — И мигалочка, понимаешь, на трассе не помешает.
Мигалочка, не заметная из салона, не мешала на совесть. Черный двенадцатицилиндровый крейсер рассекал разноцветное, купленное в кредит житейское море, как нож режет воду. Казалось, водитель даже по сторонам не смотрит. За городом меня вдавило в спинку.
— А дело такое, — продолжал Алексей Петрович. — Разумеется, по твоей части. Вечеринка с передозом на депутатской даче. Наелись таблеток и полезли в бассейн. Кошмарное зрелище. Два трупа, пятерых откачали. Все девчонки и пацаны, по пятнадцать лет и по шестнадцать.
Я нахмурился:
— Почему по моей части-то? Я с золотой молодежью дел не имею.
— Да уж знаем, хе-хе… не имеешь… разве что с серебряной…
Вздрогнув, я умолк.
— Так что вот так, — продолжал Алексей Петрович. — В моей практике ничего подобного еще не было. Все же… дети. И ведь никто не наркотиками не балуется, что редкость. Уже проверяли.
— Когда все случилось?
— А вот прошлой ночью и случилось.
— Полнолуние, — произнес я.
Алексей Петрович даже поперхнулся.
— Сечешь, — одобрил он. — Верно, полнолуние было. Никто из наших и внимания не обратил. За что деньги получают… короче, вчера весь день команда на ушах стояла. Детишки сейчас в спецгоспитале… ну, в нашем госпитале. Родителям пока ничего не сообщали, шеф лично запретил. Его-то собственный сын выжил, только не говорит ничего. И вообще с тех пор вроде как не в себе. Представляешь себе такое? Шеф за него очень волнуется, очень. Боится, что тот на себя руки наложит. Еще бы, такой шок.
Я промолчал.
— Так что надо разобраться в причинах. — Майор поднял палец вверх. — А главное — избежать следствия. Гм.
Еще несколько минут мы ехали молча. Потом как-то потихоньку снова разговорились. Я задал несколько обычных вопросов, получил развернутые и точные ответы; во всем, что не касалось мистики, майор знал свое дело. Хотя и отошел давно от оперативной работы.
Мне показалось странным, что никто из одноклассников этих ребят ровным счетом ни о чем не догадывался. Веселые смс-ки, которые приходили на их телефоны весь прошлый день, выглядели теперь ужасающе двусмысленно:
«Вы че там все здохли?»
«LoveU:-) Машем крылышкаме:-) Angel».
И так далее.
Было неясно: либо такие вечеринки происходили и раньше, абсолютно секретно от взрослых, либо все случилось как-то вдруг, спонтанно и сразу. Оба предположения имели своих сторонников. Я то и дело вздрагивал, представляя себе этот бассейн (под темным небом, откуда луна глядела сквозь стеклянную крышу), мальчика и девочку, вцепившихся в бортик, почему-то весь перепачканный кровью (так этих двоих и нашли охранники утром). Этот мальчик и эта девочка не могли рассказать ничего: они (как объяснил Алексей Петрович) хоть и покинули зону смерти, но все еще находились в пограничном состоянии сознания.
Было и еще кое-что. В воде плавали алые розы — семнадцать штук.
Отца едва не хватил удар.
«А что же в это время делал сын?» — спросил я.
Этот парень, Максим, сидел поодаль, прислонившись к холодной стенке, целый и невредимый, правда, в расстегнутых джинсах (тут майор поморщился). В его крови обнаружили незначительное количество транквилизаторов и алкоголя, далеко не критическое. Тем не менее, он не двигался и не отвечал на вопросы; казалось, он впал в кататонический ступор, в холодное мутное оцепенение, из которого его никак не удавалось вывести даже с применением спецсредств.
