Майкл Маршалл - Мы здесь
Доун отвернулась от окна. И пронзительно вскрикнула.
Теперь картинок было целых три, и все на доске.
Все с физиономиями – две явно женские, одна мужская. Одна из женских физиономий значительно круглее остальных. Выражения приглушенные, плоские. Наделять их выразительностью малевальщик не собирался. Он пытался выразить что-то иное.
Угрозу.
Дверь была плотно закрыта. О том, чтобы открыть ее незаметно, нечего было и думать, не говоря уже о том, чтобы незамеченным подобраться к доске и разместить на ней рядком картинки.
Доун посмотрела на противоположный угол комнаты, где находилась классная библиотечка: стеллаж высотой метр двадцать и чуть больше полуметра глубиной. Получалась импровизированная ниша, где она оставляла на день свои сумку и свитер: что-то вроде кладовки и гардеробной в одном лице.
А что, даже и в такой нише, если вдуматься, кто-то может спрятаться. Учительнице представился некто маленький и жуткий: вот он скрытно оттуда выныривает, пока она смотрит в окно на Джеффа, и, наляпав на доску листки, спешно семенит обратно.
Может, не такой уж он и маленький, этот злыдень…
Сейчас, быть может, имело бы смысл кинуться к двери, позвать Джеффа, чтобы он поглядел, – но это, черт возьми, ее классная комната! Так что если на это сподобился какой-нибудь шустряк пятиклашка, то…
Доун переложила рисунок на подоконник, машинально сложив его вдвое.
– Так, ну хватит, – строгим учительским голосом прозвенела она.
В ответ молчание.
«Ты готовишься стать матерью, – напомнила женщина сама себе. – Пора задуматься: нервничать в твоем положении опасно».
– Я говорю серьезно: хватит шутить. А ну выходи оттуда! – велела она, глядя в сторону ниши.
Опять ничего. Ни тихого сдавленного хихиканья, ни пугливого вдоха малолетнего сорванца, понявшего, что попался.
В порыве суетной смелости – дескать, какого черта?! – Доун подошла к стеллажу.
За выступом никого не оказалось.
Она растерянно моргнула, не скрывая изумления от того, что никого здесь не обнаружила.
И тут сзади кто-то нежно постучал ей по спине.
Учительница рывком обернулась. В классе было пусто. Само собой. Иначе она бы услышала: дверь открывалась с громким щелчком. Может, это что-то вроде нервного тика между лопатками – реакция на то, что за библиотечным шкафом никого не оказалось?
Только… Доун, опустившись на колени, подняла с пола черный мелок. Она выпрямилась и посмотрела на стол возле двери. Там сейчас лежали два других мелка. Но ведь их здесь не было?
Теперь уже точно и не скажешь. Во всяком случае, не скажешь наверняка.
А картинки с доски куда-то исчезли. Двигаясь размеренно, как в полузабытьи, и уже не занимая себя размышлениями об этих чертовых летучих мелках, Доун покинула классную комнату.
Заперев дверь на ключ, она, не оборачиваясь, пошла на автостоянку.
Прежде чем включить зажигание, она просидела в машине минут десять. К этому времени все вроде как отлегло и разъяснилось.
Она беременна. Угу. Известно, что в это время вытворяют с головой гормоны. Она была стопроцентно уверена, что видела картинки, но «смотреть» и «видеть» – понятия неравнозначные. В воображении и грезах тоже что-то видишь. Только это не означает, что оно есть на самом деле. Если картинки из классной потом исчезли, значит, их там не могло быть изначально.
Дичь какая-то. Да. Но… объяснимая. Хотя бы частично.
Надо будет, само собой, рассказать об этом Дэвиду, но не сразу. После своего возвращения из Нью-Йорка он стал каким-то дерганым – еще в большей степени, чем Эдди Москоун, больше, чем когда-либо. Неизвестно, как он отреагирует на то, что гормоны беременности действуют на голову его жены сильнее, чем принято считать нормальным.
Есть причина и более существенная: когда настанет время для серьезного разговора, надо будет обсуждать не эту заумь, а что-то куда более конкретное. Так что не надо мутить одно с другим.
Учительница сделала резкий выдох. Машину она завела, чувствуя потрясенность, но вместе с тем уверенность, что мир значительно нормализовался, за что стоит сказать Богу большое спасибо.
Доун не видела, что все то время, пока она прихорашивала классную комнату, с ней там находились трое – двое мужчин и одна женщина, все, как один, высоченные и худющие. Они то поглядывали на учительницу из углов, то стояли у нее за спиной, то подходили вплотную, окружали и втихомолку потешались, делая вид, что обтирают о ее кофточку руки.
Не знала и того, что сейчас вся троица по-прежнему сидела рядом, на заднем сиденье ее машины.
Глава 59
Мчась во весь дух в сторону школы, Дэвид издалека увидел, как оттуда навстречу выруливает машина его жены. Он выскочил на проезжую часть и замахал руками, стараясь не давать волю эмоциям – мол, машу себе и машу, чего тут такого? Через лобовое стекло было видно, как Доун смотрит куда-то застывшим взглядом, думая о чем-то совершенно постороннем. Но вот она включилась, заметив на середине дороги какого-то идиота, а затем, наконец, и то, что этот идиот – ее муж.
Она резко дала по тормозам, и к Дэвиду машина подлетела юзом. Писатель нелепо загородился рукой, успев в последнюю секунду отскочить.
– С тобой все в порядке? – был его первый вопрос, когда он рванул на себя переднюю дверцу.
– Дэвид, ты что творишь? – ахнула Доун.
Ее супруг уже сел рядом на пассажирском сиденье:
– Что-нибудь случилось?
– Я ж тебя сейчас чуть не сшибла!
Литератор не моргая смотрел на нее.
– Дэвид… в чем дело? Почему ты здесь? Почему у тебя такой вид? – принялась расспрашивать его жена. – Ты меня пугаешь!
– Ты уверена, что с тобой не происходило ничего… странного? С тобой или вокруг тебя?
– Дэвид, что вообще происходит?
– Ты не слышала насчет Тальи?
– Слышала что? Я сегодня весь день на продленке, а последние два часа проставляла в классе оценки, и…
Учительница смолкла, не договорив. Дэвид пытался вычислить, что с его женой не то. Что-то здесь, внутри машины, воспринималось не так – у него было напряженное ощущение чего-то постороннего, какой-то невысказанности.
– Что? – спросил он. – О чем ты умалчиваешь?
– Да ни о чем. А что вообще такое?
– Талья умерла.
– Что?!
Писатель пристегнул ремень:
– Езжай.
– Ехать? Куда?
– В Нью-Йорк.
– Нью-Йорк? Ты шутишь?
– Доун, – поглядел на жену литератор. – Я сейчас похож на шутника?
Машина тронулась с места.
А Дэвид взялся выкладывать все подчистую.
Все с того момента, как они с ней поехали в город и там рядом с Брайант-парком, а затем на вокзале на него натолкнулся какой-то человек. О спичечном коробке на крыльце в ту ненастную ночь («Помнишь, когда ты вернулась из школы, а там на ступеньке горстка мелочи?»). О встрече в «Кендриксе».
Время от времени Доун пыталась встрять в его монолог, но писатель жестами велел ей не перебивать, пока он не доскажет все до конца.
С какого-то момента рассказ пошел туже, потому как появилась необходимость привирать или недоговаривать. Например, когда речь зашла о том, что литератор случайно встретился в городе со знакомым, которого выдал за старого приятеля. На самом же деле это был тот самый парень, с которым он столкнулся в буквальном смысле и который затем прибыл к ним в городок для разговора, но загадочным образом исчез. Или когда Дэвид сказал, что решил вернуться из города до срока, чтобы вместе с женой попасть на УЗИ, хотя на самом деле пошла такая хренова чудь, что он предпочел попросту ретироваться.
– Но… – вклинилась наконец между его репликами Доун.
Машину она вела быстро, но аккуратно, отчего муж обычно доверял ей рулить. У нее было чувство контроля – над машиной, над собой, над жизнью, – которого извечно недоставало ему.
– А кто он, тот парень? – спросила женщина. – Из твоих слов я поняла, что это просто твой приятель.
Дэвид замялся. Можно ли ей поведать такое? Сказать женщине, которая вынашивает твоего ребенка – детей! – что, по его мнению, это некий фантом из детства, каким-то образом вернувшийся в его жизнь?
– Сложно объяснить, – уклонился писатель от ответа.
– Постой. – Доун смолкла – ненадолго, пока маневрировала в гуще быстро текущего по автостраде транспортного потока, – после чего пытливо поглядела на супруга. – Ты меня любишь?
– Конечно, – растерялся тот. – Зачем ты спрашиваешь?
И учительница рассказала о том, что недавно произошло с ней в классной комнате. Дэвиду свело желудок. Он ведь почуял, что что-то происходит, едва лишь открыл дверцу машины. Это как-то объясняло атмосферу напряжения, недосказанности. Во всяком случае, так это истолковал сам литератор, хотя исповедь жены этих ощущений отчего-то не развеяла.
