Книга потерянных вещей - Джон Коннолли
– Я вернулся, – сказал Дэвид, и Лесник улыбнулся.
– Большинство людей в конце концов возвращаются, – отозвался он.
Дэвид поразился тому, как Лесник похож на его отца.
Прежде он этого не замечал.
А еще Дэвид увидел свое отражение в глазах Лесника, и это был не старик, а молодой человек. Ведь в глазах отца ты всегда остаешься ребенком, сколько бы тебе ни было лет и сколько бы времени вы ни находились в разлуке.
Дэвид шел за Лесником лесными тропинками, через поляны и ручейки, пока они не подошли к хижине, из трубы которой лениво поднимался дымок. На лугу перед домом мирно пощипывала траву лошадь. Она подняла голову, увидела Дэвида, радостно заржала и, потряхивая гривой, пустилась рысью через луг приветствовать его. Дэвид подошел к изгороди и прижал свою голову к голове Сциллы. Сцилла закрыла глаза, когда он поцеловал ее в лоб. Потом он направился к дому, и она пошла следом за ним, то и дело осторожно касаясь его плеча, как будто напоминала о своем присутствии.
Дверь отворилась, и из хижины вышла женщина. У нее были темные волосы и зеленые глаза. В руках она держала новорожденного младенца, цеплявшегося за ее блузку, ибо в этом месте целая жизнь всего лишь мгновение и каждый мечтает о своих небесах.
И теперь, когда все утраченное было обретено заново, Дэвид закрыл в темноте глаза.
Послесловие автора[6]
Допустимо ли признаться, что я боялся возвращаться к «Книге потерянных вещей» спустя столько времени? Ладно, не важно – так оно и есть. Я не заглядывал на эти страницы с тех самых пор, как роман был опубликован, и мне очень не хотелось делать это сейчас, спустя десять лет после его первого выхода в свет. Не потому, что я стыжусь его – вообще-то как раз наоборот: я подозреваю, что это, наверное, лучшее из всего, что я написал, а возможно, при всех его недостатках, и лучшее из того, что когда-либо напишу, – а только лишь по той причине, что боялся ощутить желание переделать его, еще хоть как-то подправить.
Писателям следует строго запретить возвращаться к своим более ранним книгам. Время идет, и писатели меняются. Они надеются, что с годами лишь совершенствуются в своем ремесле, но это вполне может и не соответствовать истине. Наверное, профессиональные литераторы просто пытаются убедить себя в этом, потому что это воодушевляет и обнадеживает, а правде о том, что они могли уже исписаться, слишком уж трудно посмотреть в глаза. Поэтому меня тревожило то, что я открою эту книгу десять лет спустя и увижу лишь болтающиеся растрепанные нитки, которые мне захочется повыдергивать. А стоит за это взяться, недолго распустить и весь гобелен целиком.
Вообще-то даже сочинять это послесловие мне сейчас сложно. Я уже мало что помню о написании «Книги потерянных вещей» и о том, как она появилась на свет. Все было так, как будто я писал ее в каком-то сне, и поэтому процесс создания этого романа остается наистраннейшим в моей писательской жизни. Все, чем я располагал, написав первую строчку – «Жил-был – ведь именно так положено начинать любую историю – один мальчик, который потерял свою маму», – были лишь смутные представления о прочитанных некогда мифах и народных сказках, горе и утрате, а также о природе книг и историй и их влияния на тех, кто их читает (и наоборот, поскольку книги не являются чем-то неизменным и незыблемым, – воспринимая прочитанное сквозь призму своего собственного жизненного опыта, мы невольно подгоняем тот или иной сюжет к своим собственным представлениям об окружающем нас мире).
Могу лишь заключить, что произошедшее дальше было очень похоже на то, что случилось с Дэвидом в книге: я открыл некую дверь, и в образовавшуюся щель хлынули всевозможные странности. Кое-что из этого пришло из моего собственного детства, из моих воспоминаний о бренности человеческого существования и тяжелой утрате, но большая часть – из какого-то куда более древнего, более глубокого места, из некоего атавистического уголка человеческой памяти, в котором до поры до времени и таилось множество сказок, упомянутых в книге. Мы несем в себе эти истории и существ, которые их населяют, передавая их из поколения в поколение. Мы можем давать им разные названия и имена в соответствии с той или иной культурой или временным промежутком, но природа их остается прежней, и если им представится такая возможность, они обязательно воспользуются ею, чтоб напомнить о себе.
Например, я никогда не замышлял включать в роман слегка измененные версии таких старых историй, как сказка о Красной Шапочке, рассказанная Лесником Дэвиду, или вариант «Красавицы и чудовища», который появляется под конец книги. Я мог просто писать, и кто-то из персонажей вдруг начинал пересказывать сюжет, который представлялся мне одновременно знакомым и незнакомым, и порой я до самого конца не знал, куда же тот заведет. Это было странное чувство и не совсем уютное. Так что, наверное, теперь вы понимаете, почему я испытывал
