Режи Дескотт - Обскура
Рядом с ним торопливо шла мадам Мопен, стараясь не отставать. Задыхаясь от быстрой ходьбы, она рассказывала о течении болезни. Голос ее был прерывистым и хриплым от напряжения, она как будто выкашливала фразы. Дыхание становилось шумным и свистящим. Время от времени слишком резкое движение или громкая фраза вызывали у нее удушье. Лицо ее все сильнее бледнело, на лбу выступил пот. Все это были признаки, предшествующие полному физическому истощению.
Она была охвачена страхом. Потеряв старшую дочь, она боялась теперь лишиться и сына. По щекам ее текли слезы, но она даже не пыталась их стереть.
Теперь Жан знал уже достаточно. Он еще ускорил шаги, так что мадам Мопен сильно отстала. Но он не нуждался в ее помощи, чтобы найти дорогу. Мимо ворот Лувра он прошел быстрым шагом, почти бегом. Он пересек Сену, не видя ее, и углубился в улицу Святых Отцов, прижимая медицинскую сумку к груди, чтобы ни за что не задевала по дороге, мешая ходьбе. Теперь оставалось идти еще минут десять. Он знал, что медлить нельзя. На бульваре Сен-Жермен он еще ускорил шаги. Кровь стучала у него в висках. Прохожие, которые не расступались перед ним слишком быстро, рисковали оказаться сбитыми с ног.
На Драконьей улице он немного замедлил шаг — нужно было отдышаться. Когда он поднялся наверх, коридор был пуст. Он помнил, что ему нужна пятая дверь слева. Крепко сжимая сумку в правой руке, он приблизился. Сердце у него лихорадочно колотилось — он слишком хорошо знал, что его ждет. Дойдя до двери, он постучал. Послышался скрип отодвигаемого стула, дверь отворилась, и на пороге появилась смущенная рыжеволосая девочка. Жан вошел, и она вернулась на прежнее место, возле шкафа с провизией.
Анж лежал на небольшой кровати, которой раньше здесь не было. Жан приблизился, пододвинул себе стул и сел, поставив сумку на пол. Наполовину прикрытые глаза Анжа слезились, на шее вздулись вены. Он с трудом дышал. Лицо его осунулось. Казалось, вся жизненная сила покинула мальчика.
Жан взял его за запястье. Пульс Анжа был слабым и лихорадочным — почти сто двадцать ударов в минуту. Жан чуть сильнее сжал его руку и назвал по имени. Не дождавшись никакой реакции, он ущипнул его за мочку уха. Анж открыл глаза и, кажется, узнал его: на губах мальчика показалась слабая улыбка. Он хотел что-то сказать, но голос его был почти не слышен. Жан осторожно просунул руку ему за спину, приподнял и, убрав подушку, прислонил его к спинке кровати. Потом попросил широко открыть рот. Ребенок повиновался.
Мутно-белая, словно оплывший воск, дифтеритная пленка начиналась от миндалин и закрывала мягкое нёбо, облегая нёбный язычок, как перчатка облегает пальцы. Жан ощупал железки на шее ребенка под нижней челюстью. Сомнений не оставалось: круп. Все симптомы были налицо.
Уже в который раз он столкнулся со знакомой ситуацией: болезнь настолько запущена, что уже бесполезно звать врача… По невежеству, по небрежности… Или из-за страха побеспокоить чужого человека. Все время одна и та же история — запущенная болезнь, вызванная стыдом на нее пожаловаться.
Асфиксия нарастала. Ребенок уже агонизировал. Не было времени ни на прижигания нитратом серебра, ни даже на трахеотомию, для которой он, впрочем, и не располагал никакими необходимыми инструментами. У него не было даже специально зонда для интубации гортани. Оставалось одно-единственное средство…
Среди прочих медиков, умерших от дифтерита, которым они заразились, спасая пациентов, он вспомнил доктора Зеленку, который несколько лет назад ценой своей жизни спас жизнь заболевшего малыша. Ребенка, которого он даже не знал, тогда как его, Жана Корбеля, после недавних событий связывали с Анжем нерушимые узы вечной признательности. И теперь Анж задыхался у него на глазах. Жан вздрогнул. Но ничего больше не оставалось…
Доктор Корбель попытался оценить суть и последствия своего поступка — увы, они были фатальны. Он вновь подумал о Сибилле. Но разве не потеряны все шансы ее найти? Этот вопрос был последним поводом к отступлению. Однако Клод Лакомб сбежал, Люсьен Фавр тоже, хотя его бегство было обставлено в несколько своеобразной манере. И скорее всего, Сибиллу кто-то из них забрал с собой. Сибилла, мертвое тело которой он со страхом ожидал увидеть на дне осушенного пруда перед особняком, похожим на замок и одновременно на сталелитейный завод. В течение нескольких секунд перед ним промелькнули все недавние трагические события, начиная с появления Обскуры в его кабинете. Гибель Фавра привела к гибели и всей его чудовищной вселенной, в которой находилась и Сибилла. Ее смерть была неизбежна…
В это мгновение у него в голове промелькнула мысль о том, как хорошо сейчас было бы вернуться назад или хотя бы сохранить последнюю надежду… но перед глазами у него был задыхающийся Анж, грудь которого судорожно вздымалась, и при этом под кожей отчетливо проступали ребра.
Еще одно воспоминание всплыло в его памяти, словно напоминая об ответственности: рука Анжа ищет его руку и сжимает ее, когда они выходят из морга после опознания его сестры, Полины… Вслед за этим пришло второе: Анж и сам хотел стать медиком…
Жан обернулся. Сестра Анжа качала колыбельку с младенцем и тихо напевала. Ощутив на себе его взгляд, она выпрямилась и в свою очередь тревожно взглянула на него.
— Сейчас тебе лучше выйти, — мягко сказал он, склоняясь над Анжем.
Когда она исполнила просьбу, он обеими руками разжал челюсти ребенка, прижался ртом к его рту и вдохнул изо всех сил. По прошествии нескольких секунд, которые показались ему вечностью, он выпрямился и перевел дыхание.
Затем, снова широко раскрыв рот Анжа, он заглянул внутрь. Теперь дифтеритная пленка выглядела уже иначе — она была не такой гладкой, по ней словно прошла рябь, как по гладкой поверхности озера от внезапного порыва ветра. Значит, он сделал все как нужно… Больше не размышляя, он снова плотно прижался ртом ко рту Анжа и сделал резкий сильный вдох. Ребенок, возможно, отбивался бы, но у него уже не было сил.
Собрав всю энергию, которая у него еще оставалась — энергию отчаяния, — он пытался вырвать ребенка из когтей смерти, принося ей в жертву себя, чтобы наконец воссоединиться с Сибиллой.
Глава 47
Он нервно крутил в руке стакан с виски, запах которого слегка щекотал ему ноздри. Предыдущие две порции произвели нужный эффект, хотя сейчас лучше было бы оставаться трезвым. Его пальцы с короткими ногтями барабанили по стойке. Но сейчас он никак не мог ускорить ход событий. Если бы речь шла только о деньгах, он давно уже был бы в открытом море…
Даже таможню он миновал без всяких затруднений. Щеки у него ввалились после нескольких дней голодания, вместо клетчатого костюма на нем был редингот в стиле «заместитель начальника департамента», к усам добавилась бородка, и вся эта растительность на лице вместе с волосами на голове была перекрашена в каштановый цвет. И разумеется, у него были документы на чужое имя. Все сошло благополучно. Единственная его ошибка заключалась в том, что он слишком рано поднялся на борт. Гораздо безопаснее было бы дожидаться отправления на берегу. А здесь, если его засекут, отступать будет некуда.
— Нервничаете?
Он поднял голову. Бармен за стойкой, молокосос в форменной куртке Генеральной трансатлантической компании, с острыми ушами и торчащими вперед зубами, смотрел на него с профессиональным любопытством.
— Это ваш первый круиз через Атлантику?
Не глядя на бармена, он кивнул.
— «Америка» — это первый трансатлантический пароход, построенный во Франции. Вот, взгляните.
Он нехотя повернулся в том направлении, куда указывал бармен. Над плетеным канапе висела большая фотография парохода с огромным водяным колесом в центре.
— А теперь вместо водяных колес — винтовые.
— Вы лучше скажите, когда мы отправимся, — проворчал он.
Бармен недовольно поджал губы и повернулся к висевшим над рядами бутылок настенным часам, и в этот же момент загудела пароходная сирена.
— Через четверть часа, — сообщил бармен.
Через открывшуюся дверь ворвался поток воздуха. В салон вошла молодая женщина и, сделав несколько шагов, остановилась. Ну теперь хоть будет на что отвлечься… Когда она осматривалась, он улыбнулся ей. Она заказала бренди и села на плетеное канапе, оставив за собой шлейф фиалкового аромата. Клод повернулся и кивнул ей с высоты своего табурета. Глядя в карманное зеркальце, она пудрила нос. Бармен обошел стойку и поставил перед женщиной бокал. Благодаря зеркальной стене, Клод мог наблюдать за ней в свое удовольствие. Ей было лет двадцать восемь — во всяком случае, меньше тридцати. Стройную талию выгодно подчеркивало облегающее платье цвета сливы. У женщины были каштановые волосы, темные глаза, пухлые губы — такие ему всегда нравились, — но самое главное, неприступный, а стало быть, многообещающий вид… Возможно, плавание окажется гораздо интереснее, чем он предполагал…
