Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

Жаль, что я не призналась ему во всем, когда был случай. Я бы взяла его за руку и понадеялась на его снисходительность. Все те радостные недели в Лондоне, когда мы могли жить в полном согласии, я скрывала от него правду. И зачем? Потому что, рассказав правду о моем происхождении, мне пришлось бы рассказать ему о менее приятных фактах. Я не доверяла ему настолько, чтобы поведать обо всем.

Завоевала бы я его сердце этой правдой? Ответил бы он мне тем же? Могла ли я тогда принять его таким, каким он был?

Я не знала. И теперь мне уже не суждено было узнать.

Потом произошло нечто странное. Но опасность пришла не от двери, а от забранного решеткой окошка.

На исходе четвертой ночи четыре мощных руки схватились за решетку. Спустя несколько секунд я увидела два широких и глупых лица. Они глядели на меня с явным удовольствием. По всей видимости, им повезло, что они смогли найти нужную камеру.

— Мимосина Жентилькуоре? — промычал один из них с тяжелым материковым акцентом. В воздухе крепко запахло чесноком и копченой грудинкой.

Услышав это, хоть и не совсем правильное, имя, я подумала, что, возможно, они пришли от Валентина и хотят забрать меня с собой. Я вскочила на ноги, схватив шаль.

Я словно заново родилась. Они пояснили, с трудом ворочая языками, что пришли от английского лорда, но не могут освободить меня тотчас же. Они указали пальцами на решетку, как будто я не подозревала о ее существовании.

Успокоившись, я спросила:

— Так зачем же вы пришли?

На мгновение мой вопрос обескуражил их, и они тупо уставились друг на друга. Потом один достал из кармана бутылку. Аккуратно поставив ее на подоконник, он тут же отвалился от решетки, потянув за собой товарища. Я поморщилась, почувствовав, как стены задрожали от их падения. Услышала, как они тяжело побежали прочь и перелезли через соседнюю стену.

Далее послышался громкий шепот. Мне показалось, что я узнала голос Валентина, но я могла ошибаться.

Один из идиотов вернулся через несколько минут. Его лицо снова показалось в окошке.

— Мы забыли сказать. Используйте содержимое бутылки, намазывая понемногу на эту решетку, каждый день. Всего лишь на эти два прута. Этого достаточно, чтобы вы смогли выйти. Не пейте это.

Пробормотав это сообщение, он исчез из виду. Несмотря на мое бедственное положение, я услышала у себя в голове голос Зани: «Вот тупые бездари. Куда вы убежали? Немедля вернитесь и закончите дело!»

Я протянула руку и аккуратно взяла бутылку с подоконника. Сняв крышку, я понюхала содержимое и почувствовала резкий запах серы. Поставив бутылку на подоконник, я села и заплакала.

Так они решили меня спасти? Чтобы растворить эту толстенную решетку, понадобятся годы. Неужели они считают, что я столько здесь протяну? Я лучше немедленно приму смерть, чем буду сходить с ума из-за этого глупого плана. Я легла на доску и подумала, не выпить ли содержимое бутылки.

Но вскоре взошла луна и в камеру проник ее призрачный свет. В этом сумеречном свете содержимое бутылки замерцало с такой силой, что я почти поверила в действенность вещества.

Я схватила ее и поднялась на цыпочки перед окном. Выбрав два прута, я капнула у их основания немного этой жидкости. Услышав слабое шипение, я резко потянула на себя один из прутьев. Бесполезно.

Я чуть было не выкинула бутылку из окошка. Однако вместо этого аккуратно спрятала ее в пыльном углу и вернулась к доске, на которой тут же заснула.

Мазь для сокращения жил

Берем мазь от нервов, одну унцию; костяное масло, масло земляных червей, костный мозг быка (который капает из разломанной кости), всего по половине унции; легкий терпентин, две драхмы; жидкий стиракс, спермацет, всего по одной драхме; анисовое масло, двенадцать капель; мешать до образования мази.

Использовать, когда конечность, пораженная параличом, начинает охладевать, терять чувствительность и усыхать. В этом сложном случае подобное лекарство, используемое с должной степенью трения, может помочь. Маслянистая субстанция расслабляет и размягчает сухие твердые волокна, посредством бальзамической и ароматической частей сие лекарство восстанавливает слабые нервные волокна. И, наконец, при хорошем втирании можно надеяться на то, что кровь будет лучше циркулировать в этой конечности. Таким образом она, возможно, полностью восстановится.

Спустя три дня решетка казалась такой же крепкой и неприступной. Больше я не видела братьев и не слышала голоса любимого. Если бы бутылка не находилась всегда у меня в переднике, я бы легко могла представить, что этот случай на самом деле был сном.

На восьмую ночь моего заточения братья снова посетили меня.

— Добрый вечер, Мимосина, — улыбнулись они. — Лорд Грейтрейкс посылает вам… Э-э-э… Привет вроде.

— Пожалуйста, скажите ему, что я хочу его видеть, — страстно ответила я. — Пожалуйста, скажите, что я люблю его всем сердцем. Я его обожаю.

Братья нахмурились, покраснели и старались скрыть смущение, подергав решетку. Даже приложив всю свою недюжинную силу, они смогли лишь чуть-чуть сместить прутья. Мы смотрели на черный металл с ненавистью, только они снаружи, а я изнутри.

Они не решились ничего сказать мне. Они просто спустились на землю, перелезли через ближайшую стену, и я снова услышала оттуда оживленный шепот.

Один из них вернулся.

— Вам нужно больше капать. Капайте десять раз в день, понемногу. И сделайте над и под прутьями небольшие отверстия в дереве. — Они передали мне длинный гвоздь.

Я кивнула.

Мне было неприятно, что Валентин не пришел лично повидать меня. Почему он выбрал таких грубых посланцев? Почему он не передал никакой весточки о своей любви ко мне? Братья даже не спросили у меня, как я себя чувствую. Он хочет вызволить меня из тюрьмы, находясь на безопасном расстоянии. Конечно, он злится на меня за то, что я украла Певенш. Возможно, как и мои бывшие наниматели, он хочет сохранить меня в живых лишь для того, чтобы выяснить, куда я ее спрятала.

Раньше я не хотела думать об этом, но теперь много размышляла о девочке. Меня никто не тревожил в камере, потому у меня было много свободного времени. Чем больше я думала о ней, тем менее убедительной казалась мне мысль, что я ее выносила. Однако когда я представляла ее лицо, я не могла не согласиться, что определенные ее черты похожи на мои. Среди складок жирной плоти можно было заметить ту же форму ноздрей, изгиб бровей, которые я видела, глядя в зеркало. Даже больше. У нее были мои способности к актерскому мастерству, моя любовь к сладкому. А обман, этот гнусный обман о краниокласте, о смерти ребенка, был так похож на штучки в духе ее отца. Я не могла представить, чтобы кто-нибудь другой придумал такой кошмар. От нашего союза вполне могло родиться такое чудовище, как Певенш. Я начала понимать, что Главный говорил правду, и ирония положения заставила меня горько усмехнуться.

Теперь я вспомнила, что возлюбленный говорил о Певенш, о том, как ее отец был очарован ребенком, но потом потерял к ней всякий интерес. Да, когда дело касалось духовной привязанности, моего первого возлюбленного едва ли можно было назвать щедрым на чувства. Так и Певенш, будучи маленьким ребенком, ощутила на себе его дурной характер. Я бы не удивилась, если бы узнала, что он ее бил. Возможно, вся ее глупая инфантильность порождена желанием вернуться в детство, когда отец, по всей видимости, действительно любил ее. То же самое касается одежды. Том всегда настаивал на яркой, даже безвкусной одежде. А еда! Валентин рассказывал, как Том поощрял ее и без того хороший аппетит смеха ради. Он сделал из нее чудовище, чтобы потешить себя. Должно быть, это сбивало ее с толку. Радость от наполнения желудка, вероятно, в конце концов пересилила другие эмоции, породив ее отличные кулинарные способности.

Такой была девочка, которую я считала врагом. Теперь же она казалась мне всего лишь жалким созданием. Но у меня не было теплых чувств к ней. Мир тоже относился к ней без излишнего пиетета. Чтобы тебя пожалели, нужно быть красивой и изящной, а не противной и агрессивной. Ведь это ведет лишь к насмешке, единственной человеческой реакции, которую вызывали причуды Певенш. У нее не было необходимой деликатности характера, чтобы противостоять этому.

— Разве ты не понимаешь всей трагедии бедняжки? — спросил меня Валентин тогда в Лондоне, укоряя за недостаток сочувствия к малознакомой мне Певенш.

Да, но все равно я не испытывала никакой привязанности к девочке и почти не сочувствовала ей. Мне не удавалось представить ее жертвой, поскольку воспоминания о недавнем общении с ней были слишком свежи в памяти. Она находилась в печальном положении, но мое было намного хуже и, конечно, важнее для меня.

Я продолжала гадать, узнал ли Валентин правду и что именно он теперь знает. Если он узнал, что Певенш моя дочь, тогда наверняка должен знать и то, что его драгоценный Том был моим любовником. И он посчитает, что я скрыла этот неприятный факт, увидев его труп. Что он чувствует по этому поводу? Конечно же, он считает, что я его предала. Но будет ли ему противно разделить женщину с усопшим другом? Или наоборот, это поднимет меня в его глазах? Некоторые мужчины так трепетно относятся к друзьям, что, разделив женщину, становятся еще ближе. Возможно, он считает, что мой поступок с Певенш был неосознанным проявлением материнской привязанности. Хорошо бы, чтобы это оказалось так.