Жан-Кристоф Гранже - Полет аистов
Утром 5 октября доктор Джурич снова шел по моему следу до самого центра «Единого мира». Он узнал Пьера Дуано-Сенисье. Затем Джурич, идя за мной по пятам, довел меня до самого Мраморного дворца. Он знал, что пришло время решающего боя. Для меня. И для него. И для того, третьего. Однако вечером ему не удалось своевременно пробраться в мраморное логово. Когда он проник во дворец, он уже потерял мой след. Он прошел вдоль колонн и клеток с воронами, затем поднялся по ступеням патио, обыскал все комнаты и, наконец, наткнулся на Мэри-Энн Сенисье, запертую и израненную. Супруг пытал ее, желая узнать, чем она так взволнована. Джурич ее освободил. Женщина ничего не смогла ему сказать: вся нижняя часть ее лица была изрезана и покрыта кровавыми отметинами, — но помчалась к бункеру. Она знала, что я в ловушке. Когда она уже оказалась в лаборатории, Джурич еще только спускался по мраморным ступеням. Дальнейшие события навсегда отпечатались в моей душе: нападение Сенисье, сверкающее лезвие, рассекающее шею матери, пистолет, нацеленный на чудовище и давший осечку. Когда возникший на лестнице Джурич выпустил очередь из «Узи», я решил, что это галлюцинация. Тем не менее, прежде чем провалиться во тьму, я осознал, что мой ангел-хранитель вырвал меня из когтей отца. И хотя ангел этот был невелик ростом, совершенный им акт возмездия начертал эпитафию на кафеле операционной и положил конец всей этой истории.
Было шесть часов утра. В свою очередь я рассказал о себе. Когда я договорил, Джурич не произнес ни слова. Он поднялся и объяснил мне, что мы должны сделать в ближайшие часы. Всю ночь он занимался тем, что готовил лабораторию к уничтожению. Он дал выжившим малышам обезболивающие лекарства, затем вколол сильные дозы антибиотиков. Он помог детям выбраться из дворца, надеясь на то, что маленькие уродцы не пропадут в столице проклятых. Затем он наткнулся на Фредерика, моего брата, который вскоре скончался у него на руках, призывая свою мать. Потом он вернулся в бункер и сложил трупы в главном зале, чтобы потом их сжечь. Он ждал меня, чтобы развести костер и следить за пламенем. «А Сенисье?» — спросил я его, немного помолчав.
Джурич ответил ровным голосом:
— Мы либо сожжем их тела вместе с остальными, либо перенесем их в Кали Гат, на берег реки. Там есть люди, кремирующие трупы в соответствии с индийскими традициями.
— Почему только их? А детей?
— Их слишком много, Луи.
— Пьера Сенисье сожжем здесь. А мать и брата отнесем в Кали Гат.
Дальше были только жар и пламя. Бункер превратился в огромную печь, кафель трескался от высокой температуры, чудовищный очаг пожирал человеческие тела, и нас мутило от запаха обугленного мяса. Своими бесчувственными обожженными руками я мог спокойно подправлять костер. Когда из огня вываливались человеческие конечности, я просто совал их обратно, в самое пекло, и в голове у меня было совершенно пусто. Густой дым через отдушины выходил прямо во внутренний двор. Мы знали, что очень скоро тяжелый запах привлечет внимание слуг и взбудоражит жителей квартала. Подспудно я думал то о пожаре в клинике, откуда сумел сбежать маленький Милан, несмотря на больные ноги, то о горящем Банги и о матери, принесшей в жертву мои руки ради того, чтобы спасти меня. Мы с Джуричем стали детьми огня. И в огне мы сейчас сжигали последнюю нить, связывающую нас с кошмарами нашего детства.
Закончив дела во дворце, мы взяли в гараже «универсал» и положили сзади тела Мэри-Энн и Фредерика Сенисье. Я сел за руль, а Джурич указывал мне путь по улочкам Калькутты. Через десять минут мы подъехали к Кали Гату. Квартал пересекала бесконечно длинная, узкая улица, шедшая вдоль притока реки, вода в котором была зеленой и неподвижной. Здесь лавочки, торговавшие индуистскими статуэтками, соседствовали с борделями. Все было погружено в глубокий сон.
Я машинально вел автомобиль, поглядывая на бесцветное небо, видневшееся среди крыш и проводов. Джурич велел мне остановиться. «Это здесь», — произнес он и указал рукой направо, на каменную крепость. Стену венчали башни конической формы, украшенные резными орнаментами и статуями. Пока я ставил машину, Джурич прошел в ворота. Вскоре я догнал его и оказался во внутреннем дворе, покрытом коротко подстриженной травой.
Во всех углах двора горели кучи поленьев. Вокруг них ходили тощие как скелеты мужчины с длинными палками и поправляли дрова, чтобы они не рассыпались. В огне плясали синеватые язычки, из него вырывались густые облака черного дыма. Я узнал запах обугленной плоти и заметил, как из одного костра наружу вывалилась рука. Один из служителей, не поморщившись, сунул ее обратно в пламя. Точно так же, как это делал я менее часа назад. Я поднял глаза. В рассветном небе возвышались каменные башни. Я вдруг сообразил, что не знаю ни одной молитвы.
В глубине двора Джурич говорил о чем-то с пожилым человеком. Доктор легко изъяснялся на бенгали. Он протянул старику толстую пачку рупий, потом вернулся ко мне.
— Скоро придет брахман, — сообщил он. — Церемонию проведут в ближайший час. Они бросят прах в реку. Луи, все будет устроено так, как требуют индийские обычаи. Это лучшее, что мы можем сделать.
Я согласно кивнул, не проронив ни слова. Я внимательно наблюдал за двумя бенгальцами: они только что подожгли большую охапку хвороста, на которой лежало завернутое в белую ткань тело. Джурич проследил за моим взглядом, потом прошептал:
— Эти люди принадлежат к низшей касте в индийской иерархии. Только им позволено заниматься мертвецами. Тысячи лет назад они были певцами и жонглерами. Они предки цыган. Мои предки, Луи.
Мы принесли голову и тело Мэри-Энн и труп Фредерика, завернутые в полотно. Никто не мог заподозрить, что они европейцы. Джурич снова обратился к пожилому мужчине. На сей раз он говорил громко и даже погрозил старику кулаком. Я ничего не понял. После этого мы сразу же ушли. Прежде чем сесть в машину, карлик снова что-то прокричал старику, и тот закивал головой с испуганным и злобным видом. По дороге Джурич мне все объяснил:
Эти люди имеют обыкновение экономить на дровах. Когда тела наполовину сгорают, они относят их на берег реки и оставляют на съедение хищным птицам, а неиспользованные дрова продают. Я не хочу, чтобы так получилось с Мэри-Энн и Фредериком.
Я продолжал внимательно смотреть на дорогу прямо перед собой. По щекам у меня текли мрачные слезы. Когда мы уже летели в самолете в Дакку, в горле у меня еще долго стоял привкус горелого мяса.
Эпилог
Несколько дней спустя в Калькутте устроили шествие: несколько десятков тысяч человек хотели почтить память французского врача Пьера Дуано и его семьи, трагически погибших во время пожара в лаборатории. В Европе мало говорили об их кончине. Там доктор Дуано был легендой, но легендой далекой и не имеющей отношения к реальности. Впрочем, его дело пережило его самого. Организация «Единый мир» развивается быстро, как никогда, ее благотворительные акции приобретают все больший размах. В средствах массовой информации даже поговаривают о том, что Пьеру Дуано в 1992 году собираются посмертно присудить Нобелевскую премию Мира.
Симон Риккель мастерски провел дело об алмазах. 24 октября 1991 года южноафриканская полиция нашла Нильса ван Доттена, трусливого женоподобного старца, прятавшегося в своем частном доме в пригороде Кейптауна. Африканер, видимо, почувствовав себя более уверенно после смерти сообщников, а затем и хозяина, охотно признался во всех преступлениях. Он рассказал об основных каналах контрабандной сети, назвал имена, пункты, даты. Благодаря Симону Риккелю мне представилась возможность самому прочесть его показания и убедиться в том, что ван Доттен ничего не сказал ни о роли Пьера Сенисье, ни о том, какого рода шантаж он применил к трем контрабандистам.
Сара Габбор сейчас отбывает срок в Израиле. Ее содержат в лагере, где заключенные работают под открытым небом, как в киббуце. В некотором роде Сара вернулась на «исходную позицию». Суд над ней еще не состоялся, однако, с учетом последних успехов следствия, ее дело имеет благоприятные перспективы.
Я несколько раз отправлял ей письма, но все они остались без ответа. Подозреваю, что ее молчание — это проявление той гордости и силы характера, которые так меня поразили во время пребывания на израильской земле. Никто так и не нашел ни денег, ни алмазов прекрасной работницы киббуца.
Что касается тайны похищения сердец, то об этом нет ни слова ни в одном официальном документе. Только мы трое — Симон Риккель, Милан Джурич да я сам — знаем правду. И унесем ее с собой в могилу.
Милан Джурич, расставаясь со мной, сказал просто: «Нам не следует больше видеться, Луи. Никогда. Наша дружба будет только бередить наши раны». Он схватил мою руку и стиснул ее что было сил. После этого мужественного рукопожатия я навсегда перестал чувствовать себя калекой.
