Жан-Кристоф Гранже - Полет аистов

Я принял душ, причем вода показалась мне такой же грязной, как и все остальное. Потом переоделся. Затем сложил в кучу отдельные части своего «Глока». Не спеша, несколькими привычными движениями собрал пистолет. Зарядил полную обойму, сунул ее в рукоятку. Закрепил на поясе кобуру и прикрыл ее полой пиджака. Наконец, посмотрел на себя в зеркало. Вылитый секретарь посольства или командированный служащий Всемирного банка. Я отворил дверь и вышел.

Я свернул на первую попавшуюся улочку — узкий проход между домами, ни проезжей части, ни тротуара, сплошной только разбитый асфальт, а по краям — сидящие на корточках нищие, провожающие вас умоляющим взглядом. Индийцы, непальцы, китайцы приставали ко мне, предлагая обменять доллары. Из-за витрин убогих лавчонок — просто нор, прорытых в кучах строительного мусора, — неслись тошнотворные запахи. Чай, галеты, карри… В темноте облака дыма наслаивались друг на друга. Наконец я добрался до широкой площади, на которой стояло огромное здание крытого рынка.

Тут везде горели жаровни. Вокруг них мелькали лица, изрезанные золотистыми отблесками пламени. Прямо на площади спали сотни людей. Тела, облепленные одеялами, сковал глубокий сон. Влажный асфальт местами поблескивал, словно пот на теле больного лихорадкой. Несмотря на отвратительную нищету, на неописуемый смрад, это было прекрасное зрелище. Я увидел в нем ни с чем не сравнимую красоту тропической ночи. Эти черный, синий, серый цвета, пронзенные нитями золота и пламени, окутанные дымами и запахами, раскрывали тайную суть реальности.

Я углубился в ночь.

Я поворачивал наугад, шел наискосок и не думал о том, что могу заблудиться. Я исходил весь колоссальный крытый рынок, где повсюду были узкие проходы с неровными полами, покрытыми плесенью и заваленными всякой тухлятиной. Время от времени приоткрывались двери, и я видел просторные помещения, где люди-муравьи, освещенные бледным электрическим светом, несли и тащили волоком огромные ящики. Тем не менее оживления здесь не чувствовалось. Бенгальцы слушали радио, присев на корточки у своих закрытых лавочек. Цирюльники устало добривали последние головы. Мужчины играли в какую-то странную игру, напоминающую пинг-понг, расположившись в помещении, где днем, видимо, находилась бойня: на стенах виднелись потеки крови. Везде бегали крысы. Огромные, мощные, они совершенно свободно ходили туда-сюда, как собаки. Иногда какой-нибудь индиец обнаруживал, что у его ног сидит крыса и грызет увядший лист салата. Тогда он отпихивал ее ногой, словно это было обычное домашнее животное.

Той ночью я несколько часов бродил по улицам, пытаясь приучить себя к этому городу и его ужасам. Когда я нашел дорогу в гостиницу, было уже три часа. Проходя по Садер-стрит, я еще раз вдохнул запах нищеты и снова выплюнул черный комок.

Я попытался улыбнуться.

Да, бесспорно, Калькутта была идеальным местом.

Чтобы убить или чтобы умереть.

55

На рассвете я опять принял душ и оделся. В пять тридцать вышел из номера и расспросил бенгальца, дремавшего в холле гостиницы за высокой деревянной стойкой, обрамленной чахлой растительностью. Индиец знал только один центр «Единого мира» — около моста Хаура. Он сказал, что я не пройду мимо: там всегда большая очередь ожидающих приема. «Одни нищие да неизлечимо больные», — сообщил он с отвращением на лице. Я поблагодарил его и подумал, что пренебрегать кем-либо — непозволительная роскошь для жителя Калькутты.

Небо светлело как-то нерешительно. Садер-стрит выглядела серой, на ней расположились облупленные отели да заляпанные жиром закусочные, где одновременно подавали «английские завтраки» и «цыпленка, запеченного в тандуре». Неподалеку несколько рикш дремали на повозках, вцепившись в свои колокольчики-клаксоны. Полуголый господин, поглядев на меня единственным уцелевшим глазом, предложил мне имбирный чай в керамической чашке. Я выпил две порции этого горячего и очень крепкого напитка и отправился дальше, в надежде поймать такси.

Пройдя с полкилометра, я очутился на улице, по обеим сторонам которой стояли старые дворцы викторианской эпохи, выцветшие и покрытые трещинами. Вдоль их стен тротуары были сплошь покрыты человеческими телами, сбившимися в кучи под грязными кусками полотна. Завидев меня, несколько прокаженных без лиц и без пальцев ринулись мне навстречу. Я ускорил шаг. Вскоре я добрался до улицы Джавахарлала Неру — широкой магистрали, рядом с которой красовалось несколько лежащих в развалинах музеев. Вдоль тротуаров расположились нищие, показывающие разные трюки. Один из них, сидя в позе лотоса, наклонялся вперед, совал в дыру в асфальте свою голову, сам закапывал ее песком, а затем переворачивался вверх ногами. Если кому-то его подвиг приходился по душе, могло перепасть несколько рупий.

Я подозвал такси и поехал на север, в сторону моста Хаура. Над городом вставало солнце. Между камнями мостовой пробивались редкие стебельки травы и сверкали рельсы трамваев. Торговля еще не развернулась. Только несколько мужчин бежали вдоль улицы, таща доверху нагруженные тележки. У края тротуара несколько типов с темными лицами мылись в сточной канаве. Они смывали мокроту, чистили языки с помощью стальной проволоки, наводили лоск, поливая себя грязной водой. Чуть поодаль дети копались в грудах наполовину сгоревшего мусора, отчего по воздуху носились клочки пепла. Под чахлыми кустиками испражнялись старушки, улицы постепенно заполнялись группами людей, вывалившихся из домов, поездов и трамваев. По мере того как солнце поднималось все выше, в Калькутте все сильнее пахло людьми. На улицах то тут, то там мне на глаза попадались храмы, тощие коровы, люди из секты саддху с нарисованными на лбу цветными каплями. Индия — ужас и вечность, слившиеся в призрачном поцелуе.

Такси остановилось на Арминиен-гейт, у берега реки. Центр «Единого мира» расположился в тени моста-автострады. Вдоль тротуара, прямо рядом с лотками бродячих торговцев, из полотна, натянутого на металлические стойки, был устроен навес. Под ним светлокожие европейцы открывали картонные ящики с лекарствами, двигали баки с питьевой водой, раскладывали упаковки продуктов. Центр занимал метров тридцать: тридцать метров еды, лечения, доброжелательности. Дальше тянулась нескончаемая очередь больных, увечных, истощенных людей.

Не привлекая к себе внимания, я устроился за кабинкой, где людям чистили уши, и стал ждать, любуясь трудом этих апостолов лучшего мира. Еще я смотрел, как бенгальцы идут на работу или навстречу своей несчастной судьбе. Может быть, они шли, чтобы перед очередным трудным днем принести в жертву богине Кали козу или чтобы омыться в жирных водах реки. От жары и запахов у меня разболелась голова.

Наконец, в девять часов появился он.

Он шел один, зажав в руке небольшой кожаный портфель. Я собрал все свои силы, чтобы встать и внимательно рассмотреть его. Пьер Дуано-Сенисье был высок и худ. Он носил светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом. Его заостренное лицо напоминало кусок кремня. Над высоким лбом с залысинами вились седые волосы, на губах застыла жесткая улыбка, ее подчеркивала резкая линия челюстей, туго обтянутых кожей. Вот он, Пьер Дуано. Пьер Сенисье. Похититель человеческих сердец.

Я инстинктивно сжал рукоять «Глока». Конкретного плана у меня не было, я хотел только понаблюдать за тем, что происходит. Двор чудес наполнялся новыми посетителями. Хорошенькие блондинки в ярких шортах, помогавшие медсестрам-индианкам, подавали компрессы и лекарства с выражением ангельского терпения. Прокаженные и женщины болезненного вида вереницей проходили мимо них, получая свою порцию еды и лекарства и кивая головой в знак благодарности.

В одиннадцать пятнадцать Пьер Дуано-Сенисье собрался уходить. Он закрыл свой портфель, одарил окружающих улыбкой и скрылся в толпе. Я последовал за ним, держась на приличном расстоянии. Он никак не мог заметить меня в этой людской гуще. Зато мне хорошо была видна его высокая фигура, маячившая в полусотне метров впереди меня. Так мы шли минут двадцать. Док, по-видимому, не опасался никаких преследований. Да и чего ему было бояться? В Калькутте его почитали как святого, все восхищались им, и окружавшая его толпа служила ему лучшей защитой.

Сенисье замедлил шаг. Мы пришли в квартал, выглядевший гораздо лучше других. Улицы здесь были широкие, а тротуары не такие грязные. Повернув на перекрестке, я увидел центр «Единого мира». Я пошел медленнее и отстал от Сенисье метров на двести.

К этому часу уже установилась изнуряющая жара. По моему лицу струился пот. Я пристроился в тени, рядом с семейством, жившим, судя по всему, прямо там, на тротуаре. Я сел поближе к ним и попросил чаю — этакий турист, желающий приобщиться к жизни бедняков.

Прошел еще час. Я следил за каждым движением Сенисье, вновь приступившего к исполнению роли благотворителя. У меня дух захватывало при виде этого человека, совершившего столько преступлений, а теперь изображавшего доброго самаритянина. Теперь я в полной мере ощутил двойственность его натуры. Я понял, что каждое мгновение своей жизни — и когда погружал руки в трепещущие внутренности своей жертвы, и когда облегчал страдания прокаженной — он был самим собой. И всегда вступал в борьбу с безумием тела, болезни, плоти.