Дэвид Хьюсон - Укус ящерицы
– Ник! – Тереза сама не узнала собственный голос, прозвучавший слабым эхом в наступившей внезапно тишине.
– Все остаются на месте.
Они замерли. Никто – ни Перони, ни Коста, ни даже Лука Дзеккини – не рискнул пошевелить пальцем. Что-то в выражении лица и голосе Пьеро заставило их поверить в серьезность предупреждения.
Теперь в руках у него была старая, потертая двустволка. Никто не успел опомниться, как обшарпанный приклад врезался Мэсситеру в грудь, отбросив его к окну, причем с такой силой, что англичанин ударился головой о стекло. Стекло треснуло.
Хьюго Мэсситер взвыл от боли.
– Нет! – раздался женский голос, но кому он принадлежал – женщине в наручниках, Рафаэле Арканджело или ей самой, – Тереза не поняла.
– Что тебе нужно? – крикнул англичанин, ощупывая затылок. Вид крови на пальцах поверг его в состояние шока. – Что все это значит? Что тебе нужно?
– Ничего, – по-прежнему спокойно и даже равнодушно ответил человек с ружьем.
Лицо Мэсситера перекосила гримаса ненависти.
– Венецианцы! Назови свою цену, и покончим с этим. Мне уже приходилось покупать таких, как ты. И если понадобится, я куплю вас всех! И не один раз. Человек моего положения…
Пьеро Скакки не дрогнул и не отвел глаз.
– Ты ошибаешься, – сказал он. – Я не венецианец. А ты не человек.
Палец потянул за спусковой крючок. Двустволка выстрелила, и комнату наполнил ужасный грохот. Хьюго Мэсситер как будто подпрыгнул и уже в воздухе поймал второй заряд. Тело его с растерзанной грудью высадило стекло и вылетело из комнаты. Там, снаружи, оно словно повисло на миг среди разлетающихся осколков, отражающих агонию умирающего и впивающихся в плоть.
В следующее мгновение он исчез, рухнув на невидимую пристань под нарастающий гул встревоженных, испуганных голосов и пронзительных воплей.
Тереза еще успела заметить, как Перони бросился наконец к крестьянину, оттолкнул от разбитого окна, куда тот вознамерился последовать за своей жертвой, и благодаря не столько собственной силе, сколько внезапной апатии стрелявшего повалил его на пол.
– Не сложилось, Ник, – прошептала Тереза, выдавив из себя слова, которых никто уже не слушал. – Ничего не сложилось.
Мясо и кровь. Шанс и страх. Вжавшись в просоленные доски моторки, дрожа и не находя сил оторвать взгляд от распростертого на пристани окровавленного тела, пес напрягал свой быстрый, пытливый ум, стараясь понять смысл происходящего, но видел только черный, непроглядный ужас, жуткую пустоту бессмыслия. То была плохая смерть, последний вздох перед последним сном, внезапное трепыхание перьев перед падением в холодную, ледяную воду, где уже ждут мягкие, но цепкие челюсти. То был плохой конец, означающий близкую перемену всего в крохотном мирке, где обитал пес. Он видел человека, любимого хозяина, стоящего перед разбитым окном с пустым, ставшим вдруг незнакомым лицом. Хозяин смотрел вниз, на то, что сделал, и пес ощущал его боль, его незаживающую, пульсирующую рану. Люди внизу кричали, толкались, суетились, стараясь увидеть и стараясь не видеть. А на камнях лежала, издавая знакомую вонь, груда мяса. То, что не было ни человеком, ни зверем, ни частью ясного, истекающего дня. Пес ждал, дрожа. Чутье, более верное, чем глаза или уши, подсказывало ему беречься темного, злого города и грязной воды. Громкий, привычный треск ружья, которое сжимал хозяин, стал концом, завершением всего, что было раньше. Не уверенный ни в чем, кроме того, что подсказывал инстинкт, пес быстро и тихо перебрался через деревянный борт лодки, скользнул под маслянистую, ядовитую серую пленку лагуны и поплыл, подхваченный холодным течением.
Когда он вынырнул, голоса звучали уже не так пронзительно. Пес знал, что люди обладают более слабой и грубой формой сознания. Растерянный, сбитый столку, обиженный, уверенный только в выбранном направлении, он удержался на черных вонючих волнах и, выбравшись из-под них, заработал лапами, держа курс в открытые воды лагуны.
Часть V
Последние церемонии
Глава 1
Шла вторая неделя сентября, и ближе к вечеру солнце уже теряло силу. Долетевший с Адриатики бриз принес не по сезону ранний холодок, намек на близящуюся смерть лета. Промчавшись над серыми волнами, он ударил в лица людей, собравшихся на краю кладбища. Лео Фальконе всегда чувствовал себя неуютно на похоронах, хотя и присутствовал на последних много лет назад. Сидеть в инвалидном кресле, зависеть во всем от других – удовольствие небольшое, и он часто вспоминал Ника Косту, уже испытавшего «прелести» такой ситуации. Когда некуда сбежать, когда не прикроешься работой, на первое место поневоле выходят личные дела, и ему ничего не оставалось, как предаваться размышлениям о том, что уже неделю, а то и больше не давало покоя.
– Лео, ты готов? – спросила Рафаэла. – Микеле пожадничал, так что возвращаться придется на рейсовом трамвае, а они скоро заканчивают. Надо поторопиться, чтобы не опоздать на последний.
– Минутку, – отозвался он, вспоминая свежевырытую могилу за плотной стеной кедров, отделявших их от участка на кладбище. – Я думаю.
Времени на это было в избытке. Инспектор размышлял и о последних событиях, и о том, что видел во сне в больнице перед тем, как пришел в себя, – оно никуда не ушло и по-прежнему сидело в голове. Вопрос, как понимал Фальконе, заключался в том, что делать, как поступить со всеми этими неприятными, мрачными мыслями.
В предпоследний путь – как и для всех, кладбище стало для Уриэля Арканджело лишь временным, на десять лет, приютом, после чего гроб подлежал эвакуации, чтобы освободить место другим – умершего провожали лишь пятеро скорбящих: двое братьев, сестра, Фальконе и адвокат, занимавшийся делами разбогатевшей после гибели Мэсситера семьи. Одетых в черное представителей похоронного бюро было больше, что, впрочем, не выглядело неуместным. Даже после смерти Арканджело не переставали быть чужаками.
С другой стороны, Мэсситеру повезло еще меньше. Власть и влияние англичанина улетучились в тот самый момент, когда его тело рухнуло на камни набережной, распугав приглашенных на торжество гостей.
Стоило ему умереть, как чары мгновенно рассеялись. Многие даже вздохнули с облегчением, узнав, что их незаконные финансовые махинации остались тайной для большинства горожан. Денежные проблемы Арканджело чудесным образом трансформировались – из бедности семья буквально за одну ночь шагнула к относительному богатству. Будущее острова оставалось в тумане неопределенности, но теперь ломать головы предстояло другим: архитектурная диковина повисла в состоянии правовой неопределенности, поскольку ни родственников, ни наследников у погибшего владельца не обнаружилось. В местных газетах уже появились робкие пожелания передать Изола дельи Арканджели в собственность города. Фальконе не сомневался, что в скором времени там появятся отели и жилые дома. Судя по молчанию, с которым отнеслись к таким намекам оставшиеся Арканджело, включая Микеле, борьба за сохранение стекольного производства закончилась навсегда.
Если что и удивляло инспектора, так это то, насколько быстро исчезло имя Хьюго Мэсситера из публичных дискуссий и частных разговоров. После первоначального всплеска интереса, подогретого сообщениями об аресте по обвинению в убийстве Пьеро Скакки, история была предана забвению. Лишь накануне в одной из газет промелькнуло сообщение о том, что тело Мэсситера отправлено самолетом в Англию. Фальконе подозревал, что и там на его похороны соберутся разве что адвокаты да бухгалтеры. Вопрос виновности тоже потерял для Венеции свою остроту. Об убийстве комиссара Джанфранко Рандаццо почти и не вспоминали, а средства массовой информации намекали на то, что смерть его стала результатом бандитских разборок и что покойный был неким образом причастен к вымогательству. Что же касается Альдо Браччи, Уриэля и Беллы Арканджело, то о них вообще никто не вспоминал. Венеция отличалась удивительной забывчивостью, которой Фальконе почти завидовал.
Отвлекшись от прошлого, он заставил себя сосредоточиться на настоящем и посмотрел на Рафаэлу. В длинном черном платье, сшитом специально для похорон, и тонком шерстяном жакете от вечерней прохлады она держалась с невозмутимым спокойствием и казалась умиротворенной. Темные, с серебром волосы были аккуратно уложены – наверное, впервые за последние годы – и изящно обрамляли тонкое, едва тронутое морщинами лицо. Сейчас она походила на элегантную преподавательницу колледжа, которой и была бы, если бы столкнувшаяся с финансовыми проблемами семья не призвала ее из Парижа домой.
– Что будешь делать? – спросил он.
Она немного застенчиво улыбнулась:
– Долго же ты формулировал вопрос.
Голос ее был мягок, без намека на упрек, которого он, возможно, заслуживал.
– Извини, думал о другом.
– Конечно. Я такая невнимательная. Забыла, в каком ты положении.
