Лживый язык - Уилсон Эндрю

— Простите, мистер Вудс, — проговорил Крейс. — Только что прочитал забавнейшую вещь. Входите, входите.

Мы пошли тем же путем, что и предыдущим днем, — мимо ползучих растений, вверх по лестнице, через портего. И вновь оказались в гостиной — красной комнате, как называл ее Крейс. Все это время он продолжал смеяться своим мыслям.

— И впрямь что-то вас сильно рассмешило, — заметил я.

— Это уж точно, — подтвердил он, усаживаясь в кресло.

Крейс несколько раз глубоко вздохнул и наконец успокоился. Перед ним на столе лежали две книги — два заплесневелых издания в красных кожаных переплетах с золотым тиснением на корешках. Я прищурился, читая названия книг.

— Как видите, — сказал Крейс, беря в руки одну из книг, — я читал Томаса Кориата.

Я недоуменно посмотрел на него.

— Кориат? Не знаете? Это же автор вот этой самой замечательной книги, «Непристойности Кориата», — объяснил Крейс. — Он родился в Сомерсете, в начале семнадцатого века посетил Венецию и, по общему мнению, был немного буффоном. Говорят, он привез в Англию вилку. Как бы то ни было, в своей книге он рассказывает о восхитительно жутких кровопролитиях в Sala del Tormento, камере пыток во Дворце дожей.

— А-а, — протянул я, желая знать больше.

— Да, потрясающее чтение. Вы только послушайте. — Крейс положил книгу на колени и приготовился читать, но потом сказал: — Нет, сначала позвольте вкратце передать вам содержание. Узника приводят в камеру пыток, где он видит примитивнейшие приспособления — веревку и прикрепленный к потолку шкив. Но потом ему заламывают за спину руки, связывают и на веревке подвешивают к потолку, где он, слушайте, «терпит такие муки, что его суставы на некоторое время расчленяются». Вот что мне нравится в Венеции: красивый город, но слишком уж ненасытный до жестокостей. Вы не согласны?

Ответить я не успел.

— Конечно, так было раньше, — продолжал Крейс. — В прежние времена убивали зрелищно. Лужи крови и все такое. А что теперь? В лучшем случае, зарежут кого-нибудь. Обычно два мужика устраивают поножовщину из-за женщины. Банальней не придумаешь. Ну, еще бывает, что какой-нибудь «хозяин жизни» в бешенстве ударит свою жену чуть сильнее, чем нужно. Где в этом зрелищная ценность?

Пылкая речь Крейса развеселила меня. Я рассмеялся. Значит, вот как он решил приветить меня в своем доме.

— Кстати, к слову о Кориате… вы знакомы с теорией о том, что вхождение в обиход ножа и вилки способствовало снижению уровня убийств? — старик взглянул на меня.

Озадаченный, я покачал головой.

— Довольно интересная теория, хотя и немного примитивная, — заявил Крейс. — В тысяча девятьсот тридцать девятом году один швейцарский социолог опубликовал книгу, в которой в качестве основной идеи выдвинул тезис, что постепенное укоренение «светских» манер в обществе, в частности умение пользоваться носовым платком и есть не руками, а ножом и вилкой, обусловило его качественное преобразование в период со Средневековья до наших дней.

Крейс словно чеканил каждое слово. Было видно, что ему нравится читать мне лекцию.

— Сразу же после выхода в свет этой книги Германия вторглась в Польшу, и идеи швейцарца были позабыты. Только, кажется, в конце семидесятых его книгу вновь издали в Америке, и тогда люди, занимающиеся статистикой преступности, стали серьезнее относиться к его теории. В семнадцатом веке уровень убийств действительно упал, это факт. Но что явилось тому причиной? Стандартные предположения о том, почему люди совершают преступления, в числе которых называют рост городов, пропасть между богатыми и бедными, к семнадцатому веку не применимы. Рост городов и подъем промышленности начались гораздо позже, после того, как сократилось число убийств.

Я пытался следовать цепочке его рассуждений.

— Связано ли сокращение числа убийств с изменением психологического портрета общества, с тем, что в собственных глазах мы стали более утонченными, более цивилизованными? Если да, значит, Кориат виноват в том, что сегодня не совершаются изощренные убийства. Если бы история могла повторяться, я бы заколол его насмерть той его проклятой вилкой.

Крейс устремил на меня напряженный взгляд. Что это — своего рода экзамен? На пару секунд я растерялся. Потом все же решил принять правила игры старика.

— Думаю, ответ здесь может быть только один, — сказал я, так же серьезно глядя на него. — Запретить столовые приборы. Другого пути нет.

Крейс захохотал, хватаясь за живот; дряблая кожа на его шее заколыхалась из стороны в сторону. Я рассмеялся вместе с ним: мой ответ попал в самую точку. И тут мне вдруг нестерпимо захотелось в туалет. Чтобы отвлечься, я попытался думать о чем-то другом, стал рассматривать восхитительные полотна на стенах. Не помогло. Я прокашлялся.

— Простите, мистер Крейс, мне жутко неудобно, но нельзя ли воспользоваться вашим туалетом?

— Конечно, конечно. Ох, безмозглый я болван. — Он покачал головой. — Так ведь и не показал вам дом. Позор на мои седины. Пойдемте.

Он повел меня из гостиной в портего, где мы почти сразу свернули в еще один узкий коридор, противоположный тому, что вел в кухню и мою комнату.

— Эта дверь, — Крейс показал на дверь слева от него, — ведет в мою спальню и кабинет, а вот эта — в санузел. Когда закончите свои дела, приходите в мою комнату. Я буду там.

Я толкнул дверь и ступил в большое белое помещение, где стоял сильный запах нечистот. На полу валялись волосы и обрывки туалетной бумаги; на некоторых из них, как мне показалось, была кровь. Я прошел мимо ванны с пожелтевшей от времени эмалью, в которую глубоко въелась грязь, к унитазу с опущенной крышкой. С опаской, одним лишь кончиком указательного пальца, я поднял крышку и сиденье. Вся фаянсовая поверхность была сплошь покрыта слоем черно-коричневой грязи. Этим я займусь в первую очередь, сказал я себе. Не глядя в унитаз, я быстро спустил воду и подошел к раковине, чтобы вымыть руки, но мыло, некогда молочно-белое, было таким грязным, что я просто сполоснул пальцы. До отдающего затхлостью полотенца, что висело рядом на вешалке, я даже дотрагиваться не стал.

Посещение ванной комнаты оставило у меня ощущение гадливости, будто я сам измарался в нечистотах. Когда я вышел в коридор, у меня в голове уже созрел подробный план по наведению порядка в палаццо. Я знал, что и в какой последовательности нужно сделать. Ребята в университете, даже Элайза, всегда расценивали как странность мою любовь к чистоте и порядку. Говорили, что я помешан на уборке. Хотя, по сути, они должны были благодарить меня. Я никогда не мог понять, как можно жить в бардаке. Каждый обязан содержать в чистоте то место, которое служит ему домом.

Я был уверен, что Крейс будет признателен мне за ту помощь, что я могу ему оказать. В конце концов, вряд ли ему нравится жить в грязи. Сначала нужно заняться ванной комнатой — вычистить унитаз, ванну и раковину — и кухней. Потом я вытру везде пыль, избавлюсь от паутины, опутавшей картины и рисунки из коллекции Крейса, подмету пол, натру полиролью мебель, постригу растения во дворе. Интересно, сколько времени уйдет на то, чтобы навести в палаццо некое подобие порядка? И потом, как быть с верхним этажом, который Крейс, по его словам, давно уже не использует? Там тоже убираться? Мне даже страшно было думать о том, что я могу там увидеть.

Я постучал в дверь спальни Крейса, и тот пригласил меня войти. Я ступил в большую комнату с окнами, выходящими на канал. По всему полу была разбросана одежда: пиджаки, брюки, носки, трусы, рубашки. Крейса нигде видно не было. Я прошел по терраццио[7] в центральной части комнаты и шагнул на темно-красный паркет, которым был выстелен ряд ниш, шедших по одной стороне помещения. В одном из альковов, расположенном между колоннами цвета пахты со сложным декором, стояла кровать с изголовьем, украшенным резьбой из слоновой кости и исполненной в технике темперы картиной с изображением Девы Марии, младенца Иисуса и двух святых. Над кроватью Крейс повесил еще одну прекрасную Мадонну. Кто автор произведения, я не мог определить, но это была высококлассная работа. Стены алькова были обиты богатой тканью с узором из разбитых колонн и капителей. Сама кровать была завешена тяжелым бордовым пологом. Проходя мимо, я случайно задел занавеси, и у моих колен поднялось облако пыли.