Лживый язык - Уилсон Эндрю

Эндрю Уилсон

«Лживый язык»

Это не та книга, что я хотел написать.

И вообще, все должно было быть совсем иначе.

Часть 1

Я всюду, куда бы ни пошел, видел прорезающий город вопросительный знак. В первый раз увидел его в аэропорту, когда ждал свой багаж у кругового транспортера. Я достал путеводитель, открыл страницу с картой в конце книги, и в глаза мне сразу бросилась характерная кривая: змейкой вьющийся по пропитанной влагой земле Большой канал — вечный знак вопроса.

Я огляделся по сторонам. Молодой китаец сосредоточенно вставлял в свой мобильный телефон новую SIM-карту. Миловидная смуглая женщина, сняв очки, вынула из кармана куртки маленькое зеркальце и принялась вставлять в глаза тонкие, как рыбья чешуя, контактные линзы. Лысый мужчина — резкий желтый свет аэровокзальных ламп отражался от его обритой наголо головы — нервно смотрел на ленту транспортера, с нетерпением ожидая свой багаж. Интересно, что привело в Венецию всех этих людей?

Я-то знал, зачем я здесь. Я улыбнулся сам себе, сравнивая свое положение с положением моих друзей, оставшихся в Лондоне. Они готовились приступить к нудным занятиям в аспирантуре или трудились за скудное жалованье в компании из тех, какие называют креативными. Мой лучший друг Джейк недавно устроился на работу в одну из газет подручным редактора рубрики «Календарь событий». Так вот, он настолько беден, что вынужден питаться бесплатными канапе и пить дешевое вино. Я мечтал о лучшей доле.

В последнем семестре учебы в университете я объявил — пожалуй, несколько опрометчиво — всем своим знакомым, что собираюсь написать роман. Чтобы творить, нужно время. А в Лондоне постоянно находятся какие-то дела. Теперь, я надеялся, время на создание романа у меня будет.

Пару месяцев назад Джейк сказал мне, что один из друзей его отца, итальянский инвестор, ищет домашнего учителя английского языка для своего шестнадцатилетнего сына, живущего в Венеции. Для меня это был идеальный вариант. Я мог бы утром заниматься с Антонио, а весь оставшийся день посвящать работе над своим романом, местом действия которого я выбрал Венецию. После получасового разговора по телефону и быстрого обмена сообщениями по электронной почте с работодателем я получил место репетитора. Деньги мне были предложены не бог весть какие — около трехсот евро, зато жилье предоставлялось бесплатно. Приступить к работе я должен был через пару дней. Я не мог поверить своему счастью.

Получив багаж, я погрузил свои сумки на тележку и вышел на улицу. Ночь была жаркая, в небе поблескивала розовая луна. Вместе с другими пассажирами я зашагал к пристани через временные пластиковые туннели, в которых скапливалась жара и воздух был до того горячий, что обжигал мне легкие. По приближении к остановке катера, называвшейся «Алилагуна», я услышал плеск волн прибоя, ударявшихся о стенку мола. Я воображал, что вода в лагуне чистая, прозрачная, и был немало шокирован, увидев похожую на деготь густую вязкую илистую жидкость, поверхность которой покрывал слой мусора. На волнах колыхалось мертвое тельце голубя. Течением его прибило к причалу. Глаз у голубя не было.

Катер долго ждать не пришлось. Я купил билет и весь следующий час путешествовал по темной лагуне. На остановке близ площади Сан-Марко я снес с катера свой багаж и развернул карту. В глаза опять бросился все тот же знак вопроса. Я нашел нужную мне улицу — она оказалась крошечной, находилась сразу же за Сан-Марко, — посмотрел, как на нее выйти, и зашагал через площадь. Вокруг хлопали крыльями голуби. В их ворковании слышалось что-то насмешливое.

Гостиница, в которой я забронировал номер, была маленькая и тусклая. Там стоял запах табачного дыма и нечистот. Хозяин гостиницы, мужчина маленького роста с одутловатым лицом, полупрозрачной кожей, жидкими волосами и непомерно огромной выпирающей верхней губой, устремил на меня неприветливый взгляд своих глаз-бусинок. Протянув правую руку в черной кожаной перчатке, он дал мне ключи от моей комнаты — № 23 — на верхнем этаже здания. Я улыбнулся, поднялся по лестнице до своего номера и открыл дверь. На потолке скрещивались старые деревянные балки; на обоях персикового цвета виднелись пятна сырости; кровать была застелена, как мне показалось, несвежим бельем; в крошечной раковине сидел таракан. Это всего лишь на одну ночь, успокоил я себя. Завтра я переберусь в квартиру Гондолини возле Арсенала.[1] А послезавтра приступлю к работе над романом.

С четой Гондолини я договорился встретиться в четыре часа дня. До назначенного часа у меня оставалась много времени, которое я намеревался посвятить знакомству с городом. После завтрака я выписался из гостиницы, сказав, что свои вещи заберу немного позже. В Венецию я приехал впервые, но имел четкое представление об этом городе. В моем воображении это была жемчужина на воде, архитектурное чудо. Однако несравненная красота города — той Венеции, что я видел в путеводителях и фильмах, — блекла в испепеляющих лучах раскаленного добела солнца. Не добавляли Венеции очарования и скопища туристов. Экскурсоводы, держа высоко над головами цветастые зонтики, силились перекричать многоязычные толпы. Толстяки обливались потом. Женщины, увешанные одинаковой бижутерией, с одинаковыми золотыми сумочками, пытались сохранять невозмутимость, сталкиваясь со своими клонами. Их мужья смотрели на всех и вся отсутствующими, пустыми глазами.

Я протиснулся на набережную и зашагал вдоль канала. С картой в руке перешел по мостику через узкий канал Рио-дель-Вин, повернул налево, оставив толпы народа в стороне. Я направлялся к площади Сан-Дзаккариа, где, согласно преданию, однажды в Михайлов день появился дьявол, попытавшийся увезти в преисподнюю юную невесту. Ее жених, зарычавший, как лев с площади Сан-Марко, дьявола прогнал. Не знаю, правда ли это, но я читал, что каждый год молодые мужчины на этой площади воспроизводят в лицах тот ритуал, чтобы гарантировать верность своих будущих жен. Я подумал про Элайзу, оставшуюся в Лондоне. Вообразил ее в постели с Керкби. Тот недавно сломал руку, и я представил, как он трахает Элайзу, прижимая к груди гипс, словно баюкая младенца.

Я отворил деревянную дверь и ступил в церковь. Там было сумрачно и прохладно. У одной из скамеек стояла на коленях пожилая женщина. Склонив голову и закрыв глаза, она беззвучно шептала молитву. Ее тонкие, как папиросная бумага, веки трепетали и подергивались, будто она, не совсем еще проснувшись, только что встала с постели. Я обошел по кругу церковь и остановился перед шедевром Беллини «Мадонна со святыми». Изучая историю искусств, я часто видел этот алтарный образ в учебниках. Теперь я достал монетку и опустил ее в щель автомата. Искусственный свет залил картину, озарив ангела, играющего на струнном инструменте у ног восседающей на троне Девы Марии с младенцем Иисусом. Тот, подняв маленькую ладошку, благословлял четырех святых — святого Петра, святую Екатерину, ученого святого Иеронима и святую Лючию. У святого Петра в руках были ключи от врат рая и книга; у святой Екатерины — сломанное колесо; облаченный в красное святой Иероним тоже держал толстый фолиант, а святая Лючия — сосуд, в котором предположительно находились ее глаза, вырванные из ее глазниц Диоклетианом. Я представил плавающие в соленой воде маленькие шарики с расширенными зрачками, в которых застыли смятение и страх.

Когда время истекло и свет погас, я прошел мимо алтаря, где, как говорят, покоились останки святого Захарии, отца Иоанна Крестителя, на правую сторону, к часовне Святого Афанасия. Перед ней за письменным столом сидел похожий на полицейского мужчина в больших темных очках. По-итальянски я спросил у него, сколько стоит входной билет. Вместо ответа он жестом показал на табличку, на которой была написана цена: 1 евро. Я дал ему монету, и он махнул рукой, позволяя мне войти. На стенах, над местами для певчих XV века, висели в ряд картины, в том числе ранняя работа Тинторетто, изображавшая появление на свет святого Иоанна Крестителя, произведение Джакомо Пальма Младшего, изображающее Давида с головой Голиафа, и над дверью — образ святого мученика, у которого орудием, похожим на кочергу, выдирали глаза.