Доминик Менар - Небо лошадей
Адем радовался, что мы могли видеть зелень через окно, и часто весной нагибался через перила в надежде угадать тот самый день, когда обнаженные ветки деревьев покроются почками. Это напоминало ему его родную деревню. Во мне же сама возможность увидеть парк между домами, вызывала беспокойство. Иногда я приспускала шторы, чтобы скрыть небо и верхушки деревьев, оставив в окне только серость городского пейзажа. Я боялась, что однажды что-то необъяснимое, невыразимое снова привлечет мой взгляд к окну, откуда я, безвольно, не смея опустить глаза, снова увижу парк.
И дверь в мое прошлое именно здесь. Именно здесь, в этом парке, потому что, как мне кажется (не думаю, что я ошибаюсь, — как у птицы, внутренний компас заставляет мое сердце биться именно здесь), от места, которое было нашим когда-то, исходит свет, ты ведь помнишь это место, где мы играли, место, где мы стали убийцами.
Здесь посадили незнакомые мне деревья. Даже трава теперь казалась другой — бледной и не такой душистой. Но эти деревья так и не заставили меня поверить, что это место похоже на те лужайки, где я играла в детстве. Я приходила сюда с коляской, когда Мелих был совсем маленьким, а когда он подрос, приводила его гулять и дышать свежим воздухом, но сама никогда не чувствовала себя здесь спокойно. Мне всегда казалось, что здесь живут призраки. Я помню пожилую женщину, которая, завернувшись в шаль, сидела целыми днями на скамейке и кормила птиц, ее окружала стайка воробьев, и она бросала им рис. Какая бы ни была погода, она снимала свои ботинки и носки, и можно было увидеть ее ноги — они были грязными, но изящными и тонкими, как у девочки. Погружая руку в свой бумажный пакет, она разговаривала сама с собой или ласково обращалась к воробьям, и тогда ее взгляд смягчался, но, когда гуляющие проходили мимо и распугивали стайку птиц, старушка начинала браниться. Или шептала, извинялась, оправдывалась, доказывала что-то, смеялась и плакала. Я садилась на скамейку неподалеку и наблюдала за ней, пока Мелих играл у моих ног. Можно сказать, что она олицетворяла мою совесть.
Я помню, как впервые вернулась в парк после долгих лет отсутствия. С бьющимся сердцем долго бродила по огромным газонам, разглядывая клумбы с цветами, скамейки, молодые деревца, посаженные тут и там.
Повсюду в воздухе мне слышались голоса, и я без конца оборачивалась. Закрыв глаза и раскинув руки, я могла бы пробежать всеми тропами прошлого и никогда еще не испытывала ощущения такой бесконечной потери, как эта.
Недалеко от решетки находился отгороженный угол для пони, маленький песчаный загон, где с апреля по сентябрь были привязаны лошадки — серые, белые и гнедые пони с густыми ресницами, — за тридцать франков дети могли покататься на них по парку. В тот первый раз ветер дул со стороны загона, и прежде, чем увидеть их, я почувствовала запах. В какое-то ужасное мгновение мне показалось, что земля до сих пор пропитана запахом лошадиного пота и навоза из прошлого, но возможно ли, чтобы дожди и ветры не отмыли места их прежнего пребывания? Потом я заметила пони, в их гривы были вплетены цветные ленты, животные были совсем безобидными, почти игрушечными, и не имели ничего общего с теми лошадьми, на которых мы катались когда-то. Однако я все равно не смогла бы приблизиться к ним, и Мелиху быстро пришлось понять, что слезы и просьбы тут бесполезны.
Рискнув однажды дойти до конца парка, я обнаружила, что аллея и газоны резко обрываются, а на смену им приходят высокие, покрытые лишайником деревья и густые колючие заросли, не пропускающие солнечный свет. Казалось, работы по благоустройству так и не были закончены, потому что случилось что-то тревожное и загадочное, заставившее людей отступить. Эта мысль вызвала во мне неописуемый страх. Да, именно здесь был вход, здесь был хвост кометы. Вокруг не было ни души. Внезапно мне послышалось движение в ветвях, я сощурилась, пытаясь проникнуть взглядом в полумрак, но ничего не разглядела, однако шум раздался снова — то ли шепот, то ли легкий шорох шагов; неожиданно меня охватил такой ужас, что я смогла только попятиться, не сводя глаз с зарослей и ощущая дрожь в ногах. Страх был настолько сильным, что не позволял мне повернуться и бежать. Только почувствовав асфальтовую аллею под ногами и услышав крик ребенка за изгибом холма, я смогла броситься прочь.
Прошло несколько недель, прежде чем я снова осмелилась вернуться туда, но, когда пришла, ничего не изменилось. Заросли стали еще гуще, чем прежде, а мох дополз уже до кромки травы. Я долго рассматривала синеватый таинственный сумрак, царивший в тени деревьев, на этот раз лес оставался безмолвным, но я все равно не решилась зайти глубже.
И сегодня парк заканчивается этой таинственной чащей, наполненной колючими зарослями, этими джунглями, заходить в которые никто не рискует.
Там, где обрывалась аллея, был искусственный водоем с мутной водой, заросший камышом, его берег был выложен камнем. В центре возвышалась странная невысокая фигурка, позеленевшая от мха, непонятно, мужчина это или женщина или, быть может, животное, застывшее в странной человеческой позе. Интересно, осталась ли здесь та же вода, что и в прежнем пруду, сохранилось ли хоть несколько ведер той воды, прежде чем осушили его? А может быть, пруд был просто засыпан землей, и глубоко под землей мне представлялся колодезный столб, наполненный водой. Рыба, поблескивающая в узкой полоске света у самой поверхности воды, была все той же, что скользила когда-то по нашим ногам. Правда ли, что некоторые рыбы — окуни и карпы — живут так же долго, как самые старые старцы?
А их память, хранящаяся, быть может, в золотистых глазах, просвечивающих плавниках или блестящей чешуе, удерживает ли она отпечатки картинок прошлого?
Значит, ты, быть может, живешь теперь здесь. Где же ты спишь ночью? Сделал себе постель из травы, как лиса, или спишь на ветке, как птица? Лежишь под кустом на краю аллеи, как отброшенный ногой камень, драгоценный блеск которого скрыт слоем пыли? Или построил дворец, красивее дворцов принцев? Напрасно я старалась убедить себя в том, что ты уже стал мужчиной, что эти сказки, это ребячество принадлежат теперь прошлому, что все истории умерли, преданы забвению и погребены под обломками старого города; мне не удалось избавиться от их тихого шепота, звучавшего в глубине моей души, словно я сама была темным и бездонным колодцем воспоминаний. Я повторяла себе, что ты был сделан из плоти и крови и должен был дрожать по ночам, лежа на холодной земле и сжимая голые лодыжки. Однако я поневоле представляла себе странное создание, растительное или минеральное существо, которое вернется ко мне однажды, ползком или на крыльях. Нужно ли мне будет тогда бросать тебе зернышки риса и вымаливать прощение, пока ты будешь смотреть на меня круглым глазом, прежде чем вспорхнешь и улетишь?
Только один раз я была в том месте, куда тебя поместили. Это случилось как раз перед рождением Мелиха. Думаю, мне хотелось убедиться, что ты все еще был там, хотелось взять тебя за руку, дотронуться до твоих волос, сделать тебе какое-то подношение, чтобы ты не приходил потом рыскать вокруг колыбельки. Здание окружали кипарисы, что должно было оживлять его, но небо затянули серые тучи, и у меня возникло ощущение, что я проникла на кладбище. При входе мою сумку обыскали и забрали документы, заявив, что сохранят их на время моего посещения. Я направилась на второй этаж, где находилась твоя комната. Поднявшись на лестничную площадку, увидела нескольких мужчин, бродивших по коридору, на их лицах было написано столь знакомое мне выражение растерянности. Один из них заметил меня, закричал и бросился навстречу с взволнованным и бесконечно счастливым лицом. Схватив меня за руки, он начал плакать, как ребенок. Слезы подступили мне к горлу, когда я, бормоча твое имя, стала вглядываться в этот сломанный нос, выщербленные зубы, разбитые губы. Боже мой, что они с тобой сделали? Мы не успели ни дойти до твоей комнаты, ни сесть на скамейку, прикованную к полу возле окна рядом с искусственным фикусом, как к нам подошла медсестра и осторожно отвела руки, обхватившие мою шею. Она спросила, к кому я пришла. Когда я назвала твое имя, она неодобрительно нахмурилась и попыталась отогнать мужчину от меня, называя его совсем другим именем; затем указала мне на дверь комнаты в конце коридора.
Мне так и не хватило смелости пойти туда. Я высвободила руки, которыми мужчина овладел снова, несмотря на приказы медсестры, и отдала ему коробку печенья, которую принесла тебе. Я испугалась, что, если оставлю ее в приемной, ты не догадаешься, что приходила я, но так и не решилась войти. Я повернулась спиной к закрытой двери и сбежала. У меня сложилось ощущение, что я уже повидала тебя. Я и не вынесла бы этого еще раз.
Помню, как возвращалась на автобусе, затем на поезде. Без конца вглядываясь в лица спешащих прохожих, я боялась увидеть тебя, пробирающегося среди них, тебя, пахнущего кипарисами, с крошками печенья на губах. Позже поезд сделал на несколько минут остановку в открытом поле, и, нервничая, я начала всматриваться в темную кромку леса, словно ты мог неожиданно появиться оттуда. Увидев, что я бледна, одна пассажирка принесла мне стакан воды. А мне хотелось набросить вуаль, чтобы спрятать лицо. Вернувшись домой, я обнаружила, что забыла свои документы. Никогда в жизни я еще не чувствовала себя такой уязвимой. В тот момент у меня появилась полная уверенность в том, что мой образ, запечатленный объективом, мое лицо со страхом в глазах, лицо уже взрослой женщины непременно приведет тебя ко мне. Тогда я еще избегала тебя и не могла представить себе, что однажды твое отсутствие станет для меня настолько невыносимым, и что-то прекрасное вдруг станет болью, жемчужным ожерельем, превратившимся в удавку, грязью под ногтями, не позволяющей шевельнуть рукой, смертоносной пчелой, что кружит вокруг меня и неизвестно когда ужалит.
