Виктор Пронин - Победителей не судят
— Разве что, — согласился Касьянин вроде бы уныло, но на самом деле что-то радостно вздрогнуло в его душе, что-то напряглось, как бывало в детстве в ожидании праздника. — Давай, так и быть!
— Во! Это по-нашему! — Ухалов опять оглянулся, ссутулился, спрятав ото всех внутренний карман пиджака, и принялся выдергивать оттуда револьвер.
Барабан зацепился за подкладку, потом предохранитель зацепился за петлю, но в конце концов Ухалов своего добился и, вырвав револьвер из кармана, протянул его Касьянину рукояткой вперед. — Держи!
Касьянин не мог, не мог не почувствовать добротность изделия. Все в нем было подогнано, совмещено и согласованно. И черный цвет, и насечка на рукояти, и массивный барабан, и коротковатый ствол с мушкой на конце.
— Что скажешь? — спросил Ухалов, ожидавший, видимо, воплей восторга и радостной пляски Касьянина.
— Ничего игрушка... Убедительная. Газовый?
— Газовый, — неохотно подтвердил Ухалов. — Но знаешь... Как отнестись...
— Не понял? — проговорил Касьянин, не отрывая взгляда от револьвера — он прямо впился в его ладонь, все его выступы и впадины нашли на ладони свои заветные уголки, и револьвер, похоже, просто не желал расставаться с ладонью Касьянина.
— Дело вот в чем, Илья... Эта машинка шестизарядная... Вряд ли тебе когда-нибудь понадобится сделать больше шести выстрелов. А если понадобится, то вынешь патроны из кармана и зарядишь снова. Но тут маленькая особенность...
Патроны в барабане расположены не просто так... Первые два — обычные шумовые.
Грохот, огонь из ствола, страх и ужас. Два следующих — газовые. Противник отброшен, воет от боли и бессилия, задыхается, раздирает себе морду собственными когтями.
— Ногтями, — поправил Касьянин.
— Когтями! — повысил голос Ухалов. — После твоих выстрелов его хилые ногти превратились в когти, потому что только когтями можно драть себе морду после твоей газовой атаки.
— Понял, — кивнул Касьянин. — А последние два патрона?
— Мелкая дробь. Но это для тебя она мелкая, а для злодея, который осмелится в следующий раз напасть под покровом ночи, дробь произведет впечатление картечи! Страшной кабаньей картечи, которая крошит ребра и вылетает с противоположной стороны тела, оставляя за собой дыру размером с футбольный мяч.
— Круто! — проговорил Касьянин, возвращая револьвер Ухалову.
— Понравился? — заговорщицки прищурившись, спросил Ухалов.
— Да, — ответил Касьянин, помедлив, не сразу ответил, не бездумно.
— Берешь?
— Если не передумаешь.
— Заметано! — Ухалов так обрадовался, словно ему самому подарили что-то чрезвычайно ценное. — Придешь ко мне после больницы и тут же требуй — где мой черный пистолет? А я, не задумываясь, отвечаю — а вон лежит, тебя дожидается.
Ты как? — Ухалов большим и указательным пальцем показал расстояние, равное примерно одному большому глотку. — А?
— Знаешь, даже не хочется, — Касьянин извиняюще прижал руку к груди. — Что-то я здесь маленько захирел.
— Будем выкарабкиваться! — уверенно заявил Ухалов и ловким движением полноватой руки вынул из второго внутреннего кармана пиджака две маленькие бутылочки коньяка, два мерзавчика. — Тут такое количество, что стакан даже не требуется. Свинчивай головку и пей прямо из горла, как в молодые годы!
— Откуда ты знаешь, как я пил в молодые годы? — подозрительно спросил Касьянин.
— В молодости все пьют одинаково! Бутылка портвейна на двоих в кустах из горла и — через забор на танцплощадку!
— А ведь было, — озадаченно протянул Касьянин и, увлекшись давними воспоминаниями, сам того не замечая, свинтил крышечку и в задумчивости выпил коньяк.
На следующий день в палату пришел следователь.
Едва этот человек заглянул в дверь, Касьянин сразу догадался — по его душу.
Так и оказалось.
И следователь тоже узнал его, сразу направился к его кровати — видимо, перед этим поговорил с врачом. Был этот человек высок, в сером заношенном костюме, какой-то рубашке, каком-то галстуке. И еще — он был лыс, а светлые прядки волос, которые беспомощно протянулись от одного уха к другому, не столько прикрывали лысину, сколько ее подчеркивали. Так чулки на женщине или прозрачная рубашка не столько прикрывают тело, сколько его обнажают.
В руках у следователя была клеенчатая затертая папочка с хлястиком, который застегивался на кнопочку. Несмотря на возраст, кнопочка эта работала, соединяла две половинки папочки, чтобы они не распахивались и чтобы не вываливались из нее бумаги чрезвычайной важности.
— Илья Николасвич? — улыбнулся следователь, остановившись у кровати.
Его улыбка Касьянину неожиданно понравилась. Была она простой, чуть ли не доверчивой, и зубы у следователя были все свои, все на месте и все здорового белого цвета. В свете этой улыбки как-то погасла и исчезла лысина, прядки волос за ушами, серый потрепанный костюм сделался естественным, вроде ни в чем другом следователь и не мог появиться.
— Он самый, — ответил Касьянин и тоже улыбнулся, как сумел.
— Иван Иванович Анфилогов, — представился лысый человек с молодой улыбкой и крепко пожал руку Касьянину. Ладонь у следователя оказалась сильной, прохладной, сухой. — Я из милиции.
— Да уж догадался.
— Вы как, поднимаетесь?
— Когда прижмет — поднимаюсь, — улыбнулся Касьянин.
— У вас тут есть где поговорить?
— В конце коридора, — Касьянин встал, поправил одеяло и направился к выходу. Следователь последовал за ним, не забыв напоследок оглянуться и окинуть всех больных палаты взглядом внимательным и быстрым. Трудно сказать, запомнил ли он кого-нибудь, но посмотрел, улыбчиво и протяжно.
В конце длинного коридора, умеренно грязного и какого-то замусоленного, с надорванным линолеумом и комками окровавленной ваты на полу, с небольшими отсеками, за маленькими столиками у стеклянных шкафчиков сидели накрашенные сестрички и без конца звонили своим приятелям и приятельницам.
Касьянин и Анфилогов медленно прошли вдоль коридора и добрались наконец до клеенчатого дивана, стоявшего у самого окна. Диван был старый и продавленный.
Какой-то ошалевший от боли или от дури больной изрезал его ножом, и из дыр торчала серая вата.
— Присаживайтесь, — Касьянин на правах хозяина показал на диван. Хотя прогулка по коридору была недолгой, но он устал и опустился на диван с облегчением. Следователь сел рядом, положил на колени свою папочку, раскрыл ее, вынул бланк протокола.
— Начнем? — повернулся он к Касьянину.
— Начнем, — тот пожал плечами. — Хотя, собственно, и начинать-то не знаю с чего...
— Данные ваши я уже записал. В общих чертах знаю, что произошло, поэтому поговорим о том, чего не могли сказать мне другие люди.
— Поговорим.
— Что случилось, Илья Николасвич?
Касьянин помолчал, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, вздохнул обреченно, подождал, пока больной на костылях зайдет в ближайшую палату и закроет за собой дверь.
— Значит, так... Это произошло недели две назад, дату вы знаете?
— Знаю. Семнадцатого.
— Да, наверное. Двенадцатый час ночи, я прогуливаю собаку, кокер-спаниель... Яшкой зовут.
— Вы были один?
— Вначале мы были с другом, потом он отлучился искать свою собаку, а я остался с Яшкой. Вдруг из темноты выскакивает какая-то тварь...
— Порода?
— Не заметил. Большая собака, темная, может быть, даже черная... И на Яшку. Вцепилась ему в холку, тот визжит, я собаку оттолкнул ногой.
— Или ударили?
— Или ударил... Не помню. Но злости у меня не было, моя цель была простой — отогнать собаку от Яшки.
— Удалось?
— Сначала удалось, собака убежала. Потом из темноты снова на Яшку... Как я понял, хозяин ее натравливал.
— Вы это слышали?
— Да.
— Дальше, — Анфилогов что-то быстро писал в бланке протокола.
— Я опять ее поддал, уже посильнее. Тогда выходит из темноты амбал. И, не говоря ни слова, бьет меня по морде. Потом еще. Я упал, он принялся обрабатывать меня ногами, причем, подонок, все время старался по лицу, по голове... Вначале я прикрывался руками, потом потерял сознание.
— И долго были без сознания?
— По моим прикидкам... около часа. Может быть, около двух.
— Когда очнулись, рядом никого не было?
— Яшка был. С переломанной лапой. Этот тип ему лапу перебил, а его собака ухо надорвала.
— Вы видели этого человека? Можете его узнать?
— Конечно, нет. Ни его собаку, ни его самого узнать не могу. Я уже здесь пытался хоть что-нибудь вспомнить... Нет, ничего. Совершенно. Могу только сказать, что он выше меня, плотнее, моложе...
— Одежда, прическа, фигура... Ничего не видели?
— Нет...
— Что же он, так и не произнес ни единого слова? Все проделал над вами, над вашей собакой молча?
— Несколько словечек обронил... Сучьим потрохом обозвал, пидором позорным, пообещал сделать из меня бифштекс с кровью. Такие были слова.
