Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
— Она не моя девушка. В смысле, мы просто друзья. Были. И уже расстались.
Брови отца взлетели к щетке седоватых, коротко стриженных волос.
— Быстро, однако. А что так?.. Прости, если лезу не в свое дело, — поспешил добавить он.
— Да нет, я… — Собственные слова внезапно показались полнейшим бредом. Я обошелся с Машей как настоящий урод, она права. И ради чего? — Просто Вигго, он… — Я хрустнул пальцами. Отец слегка поморщился, и я быстро спрятал руки под стол. — Он сказал, что ты не хочешь, чтобы мы приезжали вместе. Сказал избавиться от нее. — Вроде бы я просто повторил то, что слышал от дяди, но тут, в уютной гостиной, где успокаивающе шелестел дождь по оконным стеклам и шкворчала кофемашина, сказанное прозвучало так дико и неуместно, что губы дернулись в нервной полуулыбке.
— И что, ты послушался этого идиота? — Отец только головой покачал. — Мой братец, видать, совсем мозги пивом выполоскал. Я просто сказал ему, что считаю, нам нужно сначала встретиться наедине. Ведь мы столько не виделись, столько надо рассказать друг другу. А он, как всегда, все переврал по-своему.
Внезапно во мне вспыхнула ярость. Съеденное перевернулось в желудке, наполнив рот горькой отрыжкой. Не знаю, на кого я злился больше — на себя, Вигго или отца, так легко обвиняющего других.
— Почему ты тогда просто не позвонил мне сам? Дядя ведь мог дать тебе мой номер. Или набрал бы эсэмэску.
Запищала кофемашина, мигая красным. Отец откатился к ней и нажал на кнопку, наполняя чашку дымящимся напитком. По комнате поплыл аромат кофе.
— Я просто хотел сначала убедиться, что ты действительно мой Ноа. А по телефону это сделать трудновато, тебе так не кажется? — Он направился обратно к столу, толкая коляску одной рукой. Хамелеон на ней был скрыт длинным рукавом рубашки.
Я нервно зевнул. Интересно, кому бы могло прийти в голову заявиться в такую глушь и прикинуться его пропавшим тринадцать лет назад сыном? Я чуть было это не сказал, но потом подумал о мошенниках, о которых читал в интернете. Вроде того парня, что почти сорок раз выдавал себя за пропавших без вести подростков. Про него даже кино сняли.
— Вижу, ты устал. День выдался длинный и тяжелый. — Отец по-своему истолковал мое молчание. — Давай-ка покажу тебе твою комнату. Я уже положил там чистое белье, пока ты мылся. — Он покатился к коридору, ведущему к спальням. — Комната маленькая, конечно, но, главное, там есть кровать. Если тебе что-то понадобится, позови. Моя спальня прямо напротив твоей.
Я остановился возле узкой кровати, на которой стопкой были сложены одеяло с подушкой и комплект постельного белья. Обернулся нерешительно к отцу, чья коляска осталась в коридоре.
— А тебе нужна какая-то помощь? Я мог бы… — Я неловко замолчал. Даже не представлял себе, как он справлялся, когда ему нужно было ложиться в постель. В ванной и туалете я видел специальное оборудование для инвалидов, но в отцовскую спальню я не заглядывал.
— Спасибо, сынок, — улыбнулся отец чуть печально, — я привык все делать сам. Но если что, я скажу, договорились?
Я кивнул, снова чувствуя вязкий ком в горле. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Несмотря на усталость, я еще долго не мог заснуть, вслушиваясь в стук дождя по стеклу и крыше. Нужно будет сказать ему завтра. Обязательно сказать. Чем дальше, тем это будет сложнее. А еще я думал о Маше. О том, идет ли в Орхусе дождь и слышит ли она сейчас то же, что слышу я. Есть ли у нее чистая постель. Что она ела на ужин и ела ли вообще. Я даже вытащил из кармана лежавших на полу штанов мобильник, чтобы ей позвонить. Но потом увидел, что было уже за полночь, и передумал.
Возраст четвертый
В энтомологии существует понятие «возраст гусеницы». Этот самый возраст считается не днями, а линьками. Старая тесная оболочка сбрасывается, появляется новая. Стадии развития между линьками называются возрастами гусеницы, причем окраска и внешний вид личинки в разные возрасты могут сильно различаться. В последнее время я ощущал себя как раз такой гусеницей: сбрасывающей старую привычную кожу, чтобы превратиться в нечто иное, новое.
1
Маше я не позвонил ни на следующий день, ни потом. Причин на это было много. Мы избегаем людей, которым причинили боль, — к своим восемнадцати я понял, что это непреложная истина. К тому же мысли занимало совсем другое. После очередного разговора с отцом, состоявшегося вскоре после моего приезда, я только и занимался тем, что пытался заново собрать себя по кусочкам. Ведь мои родители здорово поднаторели в этом искусстве — разбивать сердца собственных детей. Кто-то из нас, вероятно, смог потом склеить осколки, а кто-то нет — если все о Мартине правда. Я и сам уже не был уверен, что выйдет из того, с чем пришлось иметь дело мне, — я ведь терпеть не мог собирать пазлы. А в этом все время оставались пробелы и никуда не подходящие детали. И в зеркале я видел себя таким — несовершенным, несоответствующим, ненастоящим. Собранным из множества кирпичиков «не», из которых опорным был «незаслуживающий существовать».
В то утро я проснулся и вдохнул аромат свежесваренного кофе, просочившийся через щель под дверью. Тогда я еще был счастлив, хоть до конца и не осознавал этого. Вспыхнувшая любовь к отцу словно зажгла меня отраженным светом, заставила почувствовать себя ценным и цельным, достойным Эрика и его любви — несмотря ни на что. Вот почему я встал с твердым намерением рассказать о том, какую роль сыграл в несчастном случае, усадившем его в инвалидное кресло. Потребность просить отца о прощении стала острой, как никогда.
Оказалось, он приготовил для нас завтрак. Вроде ничего особенного — мороженая выпечка, разогретая в духовке, масло, ветчина и сок на столе. Но от его заботы и внимания я чуть совсем не расклеился. Ведь я так скучал по всему этому, скучал давно — с тех пор, как мама стала пропадать по больницам. А теперь будто снова мог почувствовать себя ребенком, свалить все на взрослые, широкие и сильные плечи.
— Хорошо спалось? — спросил отец, потягивая кофе.
Его волосы выглядели влажными. Наверное, он недавно принимал душ.
Я кивнул.
— Под шум дождя всегда отлично спится.
— Он уже кончился. — Отец перевел взгляд в окно. К стеклам прилип густой туман, за которым смутно маячили ветви деревьев. — Видимо, потеплело. Хотел показать тебе
