Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла
Но, видимо, в сознании его еще остался один маленький уголок, в котором еще не путался в парусах ошалевший ветер нервного возбуждения. Ведь действительно – не только «с кем-то что-то может стать завтра», но и с Томмазо Кампанелла. Наш герой похолодел, потому что он в одно мгновение вспомнил, о чем предупреждал его лефортовский нищий Рохля: всякий, у кого в руках окажется тюремный паспорт, не только обретет «фарт» – удачу, но, рано или поздно, угодит за решетку, в тюрьму «Матросская тишина». Мрачные казематы мгновенно выстроились вокруг Томмазо Кампанелла в дьявольском, странном порядке. Но он собрал в кулак всю все еще остававшуюся при нем несерьезность и видение исчезло растворилось во мраке, а на небе вновь запереливался алмазы звезд, чьих названий он не знал, но был уверен, что называются они как-то очень красиво, романтично и вовсе без научной сухости.
Тем временем, там, где подворотня граничила с большое улицей, возникла группа детей, предводительствуемых их учительницей. Дети учились в той школе, в которой в самом начале этого вечера проходил сбор участников «Хорина».
Учительница некоторое время вглядывалась в полусумрак, а потом, все же разглядев в нем Томмазо Кампанелла воскликнула:
– Отлично! Вот он. Как всегда разрабатывает мошеннические планы. Лишь бы не работать! Готов делать что угодно готов изощряться и изгаляться, затрачивая при этом колоссальные силы, только чтобы не работать.
– Я работаю! Я – артист! – гордо проговорил Томмазо Кампанелла.
– Да, конечно. Вы – артист, – подтвердила учительница. Да только артист самодеятельности. Актер самодеятельной театра. А настоящее ваше рабочее место, как вы нам рассказывали, – на фабрике в Лефортово. Но именно там вы никак не появляетесь! Так каждый из нас может изобрести для себя самодеятельный театр, объявить себя артистом. И перестать ходить на работу. А где брать деньги? Самодеятельность это хорошо в свободное от работы время. Но на жратву само деятельностью не заработаешь. Так я думаю… Деньги-то очень нужны. А мы здесь занимаемся ерундой и теряем время в которое могли бы зарабатывать. Не-ет, как хотите, а я, пожалуй, всей этой дребеденью заниматься прекращу. Я думала, что самодеятельность помогает расслабиться после работы, а от нее еще больше устаешь. Особенно от такой, как это «Хорин». Бросать его надо! Бросать… Пока не поздно. А то вон уже – милиция приходила. Еще на работу потом бумагу какую-нибудь пришлют. Объясняй потом, как по глупости да по совету соседки в этот «Хорин» ввязалась!
– Что это за странную руководительницу детской группы вы мне прислали? – уже было начал говорить Томмазо Кампанелла в рацию. – Я здесь ждал. Мне надо спешить. Но я честно и терпеливо ждал. И вот… Она меня агитирует бросить «Хорин»! И это в самый решительный вечер революции в настроениях!
– Ну ладно, ладно! – поспешно прервала она его речь. – Мы начинаем. Так уж и быть. Раз я столько искала вас, Томмазо Кампанелла, по всем закоулкам, то доведу дело до конца. А там пойду домой. Устала я от всей этой самодеятельности. Итак… Смотрите и слушайте! Мы хотим сейчас представить на суд зрителей, а вернее, слушателей… Ой, да что это я?! У нас же есть свой маленький конферансье. Конферансье! На сцену! – и чуть слышно:
– Если улицу, конечно, можно назвать сценой… Вперед вышел маленький мальчик и звонко, тоном заправского ведущего концерта произнес:
– Плач деток по Томмазо Кампанелла! Исполняет детская группа самодеятельного театра «Хорин»! Солист Вова Курочкин!
Из маленькой толпы детишек вышел еще один мальчик и стал громко, на всю подворотню причитать, натурально размазывая по лицу слезы. «Плачу» вторили, когда повторяя некоторые его слова, а большей частью просто стеная и театрально заламывая руки, стоявшие в толпе детишки. Многие из них спешно повынимали из карманов одноразовые бумажные платочки, чтобы вытирать слезы.
Глава XIX
Плач деток по Томмазо Кампанелла
«О, бедненький разнесчастненький Томмазушка Кампанеллушка, человечишко не живой, не мертвый, не схороненный, не воскрешенный, не на небе сидящий, не под землей лежащий.
По тебе слезоньки льем, ручеечки неперсыханные, моря не осушенные, окияны неперплываемые, небеса не осушаемые.
Закатился ты, как копеечка во темный уголок, закатился днем с огнем не разыщешь.
А разыщешь не выкатишь.
Закатился ты, копеечка золотенькая, копеечка самая дорогонькая, копеечка неразменная, нечеканная, гербом и годом не отмеченная. Только одни буковки на тебе сияют.
Буковки твоего имени.
Человечек ты был умненький.
А не умен.
Человечек ты был хороший.
Да нехорошо кончил.
Человечек ты был красивый.
Да никто больше красоте той не порадуется.
Было тебе в жизни дано годочков длинных нескончаемых, солнышек жарких не остужаемых.
Да ничего-то ты брать не стал…»
Мальчик замолчал и обернулся на остальных детей, так, как если бы он ждал чего-то, что должно было произойти именно в этом месте.
Тут из маленькой толпы детей вышла девочка, а мальчик, Вова Курочкин, напротив, вернулся обратно ко всем детям. Девочка начала нараспев причитать, а остальные дети в нужный момент дружно поддерживали ее слова стонами и плачами… Итак, девочка причитала:
«Уж как мы с ним разговоры всякие разговаривали, уж как уму его ясному дивились, как придумки его распрекрасные использовали, как его словечко каждое замечательное на лету ловили, как представления его разные расталантливые по многу раз рассматривали, как нарадоваться на него не могли!
Но нет его больше. Хоть и жив.
Но то не смертушка к нему пришла, то не болесть к нему пришла, то не утонул он во время купания в реке-Москве, не лежит он на том дне, на дне илистом и грязном, не едят рыбы и раки глазонек его, не шевелят течения речные волосонек его, то не уехал он за тридевять земель в другие царства-государства. Живет он на улице московской, в городе столичном, живет по адресу, который в карте есть, почтальон по тому адресу письма и газеты доставляет!
Ан нет его в городе. Хоть и есть.
Живет – не живехонек, дышит не воздухом, ходит не по горнице, смотрит на небо не в окошенько. Ест не кушанья, спит не на полатях, говорит не разговоры, думает не думки, страшится не страхов!
Ан не умер еще. В тюрьме сидит!»
Этот плач, конечно, мог произвести на Томмазо Кампанелла совершенно удручающее воздействие. Ведь плач был связан с тюремным паспортом. А тюремный паспорт лежал в кармане Томмазо Кампанелла. Но Томмазо Кампанелла только ужасно развеселился. Он хохотал и не думал, что, может быть, в тот самый момент, пока он хохочет, тюремный паспорт уже начинает действовать…
Дальше Томмазо Кампанелла произнес в микрофон радиостанции следующую речь:
– Проснуться в полдень в светлой, чистой комнате, в большом доме на центральной оживленной улице. Подойти к окну, распахнуть его и увидеть, как идут по бульвару люди, как едет вдоль тротуаров троллейбус, как веселые школьники выбежали откуда-то из-под арки и покупают в киоске мороженое. И светит солнце! И уже несколько дней, как наступила весна! И знать наверняка, что я везде, всюду – первый! И если и вспомнить Лефортово – то только вскользь, мельком. Светит солнышко. Радуются люди. И кругом блеск такой, что никакому театру и аэропорту не сравниться. Проснуться в какой-то вечно блестящей жизни, где есть только большие, самые престижные дома и улицы – только оживленные и центральные. Где полно успеха и внимания, где все газеты печатают только мои портреты. Где в шкафах у меня только роскошные одежды – возможно ли это?! Разве это не глупо и не несбыточно?! Но ничто другое уже не может помочь мне! Если я не обнаружу себя вдруг, как можно скорее в неком совершенно идеальном, поросячьем счастье, я просто больше не выдержу. Мне нужно такое усиление счастья, что просто… Меня не устраивает нормальная жизнь. Мне нужно постоянное утро поросячьего счастья. Постойте! Я, кажется, сам немного запутался. Чего же мне нужно? Утро чего мне нужно? Мне нужно постоянное утро после избавления… Вот накануне я наконец-то избавился от чего-то ужасного, мрачного и страшного, что ужасно тяготило меня, забылся наконец сном, и вот – наутро я проснулся, обнаружил себя в светлой, чистой комнате в большом доме на центральной оживленной улице и тут вспомнил… Боже, наконец-то, как я счастлив – я же наконец избавился! И тут я подхожу к окну, распахиваю его и вижу: троллейбус, пешеходы, жизнь, активность, яркое солнце светит! Остановись, мгновенье, ты прекрасно!.. Как остановить это мгновенье?! И ведь ничто другое не будет избавлением. Нужно только это. Только это можно считать единственной целью жизни. После этого мой мозг наконец выработает тот самый, единственно нужный гормон счастья – химическое вещество, которое разольется вместе с кровью по всему организму.
– Но это же какой-то новый Город Солнца нового Томмазо Кампанелла! Так не бывает! Разве может существовать такой идеал?! Надо быть более реалистичным, – откликнулся радиоэфир голосом одного из участников «Хорина», пожилого, степенного представителя «болота», того, что был в школьном классе в черном, изрядно поношенном костюме и белой, застегнутой до последней пуговички под горло рубашке с застиранным воротником. Он тогда еще говорил про гуляш, который на плите скворчит, и огурчики домашнего соления из трехлитровой банки.
