Джон Бердетт - Бангкок-8
Поразительно, как эта история повлияла на меня, хотя я сам того не сознавал. А Джонс без труда раскусила: видимо, именно поэтому я никогда не спал с белой женщиной. Уж если я не мог понять в себе этого, то что вообще тогда знаю?
Добравшись до дома, я позвонил в гостиницу. Джонс уже почти спала, но, услышав меня, удивилась, заинтригованная тем, что мой голос дрожит.
— Сколько времени, исходя из принципов составления психологического портрета человека, осталось у Фатимы?
— До того, как она окончательно рехнется? Невозможно предугадать. Создание психологического портрета — это нечто вроде предсказания цен на акции. Известно, как в конечном счете поведет себя рынок, но никто не знает, когда это произойдет. Завтра, через месяц, через год. А почему такая срочность?
— Суричай, — ответил я и повесил трубку.
Но было еще кое-что иное — то, чему только тайский полицейский мог придать значение. Через пару столиков от компании Викорна сидели пятеро китайцев в деловых костюмах. Полковник не мог не знать об их присутствии. И Уоррен тоже.
Глава 47
Профессор Бекендорф в томе третьем своего великолепного труда «Заметки о тайской культуре» в главе 29 сам почти превращается в тайца (глава называется «Судьба и фатальность в современном Сиаме»). В этой главе он без всякого предупреждения обращается к метафизике:
«В то время как рядовой европеец предпринимает все возможное, чтобы направлять свою судьбу и контролировать ее, современный таец так же далек от такого подхода к жизни, как его предок сто или двести лет назад. Если в нынешней тайской психологии и существует такой аспект, который продолжает принимать in toto[39] доктрину буддизма кармы (столь близкую исламскому фатализму, выражаемому фразой «Все предначертано»), то это, без сомнения, убеждение: que sera, sera.[40] На первый взгляд подобный фатализм может показаться отсталым, даже извращенным, учитывая блестящий арсенал средств, которым обладает европеец в борьбе против превратностей жизни. Но любой, кто долго пробыл в королевстве, усомнится в мудрости и даже искренности европейской точки зрения. Уплатив налоги, застраховав жизнь, купив медицинскую страховку и страховку от несчастного случая, получив последние знания в маркетинге, скопив на обучение детей, выплатив алименты, обзаведясь, согласно правилам своего племени и строгим требованиям собственного статута, домом и автомобилем, распрощавшись с алкоголем, никотином, внебрачными связями и легкими наркотиками, регулярно посвящая двухнедельный отпуск восстановлению здоровья в абсолютно безопасных путешествиях и научившись суперосмотрительности в разговорах с лицами противоположного пола, рядовой европеец может изумиться (зачастую так и происходит): «Куда же меня завела жизнь?» И, ощутив себя обделенным (что тоже происходит с закономерной неизбежностью), он понимает, что все хлопоты и страховки ни на йоту не уберегли его ни от пожаров, ни от воровства, ни от наводнений, землетрясений и торнадо, ни от жульничества, ни от атак террористов, ни от бегства жены, прихватившей с собой детей, машину и все деньги с общего банковского счета. Справедливо, что болезнь или удары судьбы способны жестоко раздавить лишенного страховочной сети жителя королевства, тогда как европеец пользуется определенной степенью защиты. Но между напастями таец ведет полноценную жизнь, пребывая в состоянии пренебрежительного безразличия ко всяким неприятностям. И, согласно распространенному определению европейцев, радуется приобщению к раю для дураков. Не исключено, что это именно так, но не возразит ли тот же таец, что именно европеец сотворил себе ад для дураков?»
Жаль Бекендорфа — он все подглядывает за нами между корешков своих книг, а сам просит Бога (или Будду) даровать ему смелость плюнуть на все, принять яа-баа, завалиться на дискотеку, снять девочку и уложить ее в постель. Не могу понять, почему я вспомнил о нем, когда я ехал на мототакси в галерею изящных искусств Уоррена в Ривер-Сити. Насколько могу судить, у Бекендорфа и Уоррена нет ничего общего, наоборот, они представляют противоположные полюса натуры фарангов: Бекендорф — вечный студент, наивный и доверчивый, несмотря на свои красивые слова, а Уоррен — законченный циник. Но тем не менее они оба фаранги и коротают жизнь, заглядывая за отпущенный предел с ощутимой тоской. Хотя слово «тоска» — не первое, что приходит на ум, когда вспоминаешь Уоррена. Возможно, я пытался разобраться, в чем смысл телефонного разговора, который состоялся около полуночи: Уоррен пригласил меня в воскресенье утром «познакомиться с его товарами». В его голосе прозвучала едва различимая тоскливая нотка, едва ли не застенчивость, словно он хотел поделиться со мной чем-то сокровенным, но не сумел подобрать слов. Он уже намеревался что-то ляпнуть — хотя «ляпнуть» снова неточное слово, — но тут ему пришла на помощь Фатима и по-тайски своим мягким, чуть хрипловатым голосом сообщила, что меня ждут к одиннадцати утра. Она дала мне понять, что Кимберли Джонс не приглашена.
Повесив трубку, я позвонил агенту ФБР, и Кимберли задала тот же вопрос, который мучил ее последние несколько дней: почему Фатима продолжает работать на Уоррена, после того как она убила Брэдли? Это шло вразрез с нашими гипотезами, или у Фатимы было что-то на уме, когда я пришел к ней домой. Мы перебрали двадцать теорий насчет того, как Фатима стала суперженщиной Уоррена. Но совершенно не могли понять, зачем Уоррену потребовалось убирать Брэдли. Это не вязалось с разработанным ФБР психологическим портретом подозреваемой, так же как и с заявлением Фатимы, что она собирается убить Уоррена, вообще ни с чем. Но, поднимаясь по эскалатору, я не ждал исповеди.
Галерея оказалась закрытой, жалюзи на витринах опущены, но Фатима была внутри — стирала пыль с шестифутовой деревянной статуи шагающего Будды. Отливающая перламутром блузка с открытым воротом, черные шелковые вьетнамские брюки до щиколоток, на шее бусы из крупного жемчуга. Я смотрел на нее между полосками жалюзи. Она почувствовала мой взгляд, тепло улыбнулась, словно я был ее близким другом, и нажала на кнопку, чтобы поднять жалюзи. Я вошел, Фатима нажала на другую кнопку, и жалюзи вновь упали. Ее улыбка говорила: «Так нам будет уютнее».
— В тот вечер в клубе ты выглядела фантастически, — искренне заметил я. — Никогда не слышал, чтобы эту песню так хорошо исполняли. — Фатима скромно рассмеялась, ее ресницы смешно затрепетали.
В это время из боковой двери появился кхмер — тот, которого в прошлый раз я видел с автоматом «узи». На этот раз он был без оружия, но добрее от этого не стал — зло зыркнул на меня глазами и привалился к противоположной стене. Фатима подняла трубку и набрала номер.
— Мистер Уоррен, с вами пришел повидаться детектив Джитпличип. — Она улыбнулась с видом опытного секретаря и объяснила мне на тайском: — Он в хранилище. Через минуту будет здесь. Пока что-нибудь выпьешь — зеленый чай, кока-колу, виски, пиво?
Я помотал головой. Несколько долгих секунд мы неотрывно смотрели друг на друга, затем отвели глаза. Я чувствовал себя не в своей тарелке — не мог понять смысла нашей встречи, этого утра, этого дня. Улучив минуту, попытался украдкой медитировать, стараясь проникнуть в происходящее, но не сумел разгадать ни Фатиму, ни кхмера. Все казалось неправильным, неестественным. Я подумал: может быть, кхмер играет роль ее тюремщика? Может быть, Уоррен обладает уликой и способен доказать, что она убила Брэдли, и это наряду с кхмером-телохранителем держит Фатиму в узде до той поры, когда ее используют, как запланировано с самого начала? Это была любимая теория Кимберли — ей соответствовали факты, но не дух ситуации. Однако у агента ФБР не хватало терпения разбираться в атмосфере. Она считала, что меня сдали и Уоррен расправится со мной с разрешения Викорна. Я вывел ее из себя своим равнодушием к подобной возможности. Положив трубку, помедитировал с косячком и лег в постель. Во сне мне явился Пичай, он улыбался и весь светился.
Уоррен вошел в дверь в глубине магазина. За ним следовал второй кхмер с «узи». На американце был пестрый золотистый галстук, кремовый кашемировый джемпер, синий, необыкновенно тонкий шерстяной спортивный пиджак, серовато-зеленые брюки от Зеньи и такие красивые мокасины от «Бейкер-Бенджиса», что я даже отвел взгляд. Он переложил сигарету в нефритовом мундштуке в левую руку, чтобы иметь возможность обменяться со мной рукопожатием. Зеленые глаза встретились с моими. Как обычно, я не сумел проникнуть в его мысли. Защита Уоррена была непробиваема для магии третьего мира. Но сегодня его лицо выглядело слегка помятым, и под правой скулой осталась невыбритая полоска. Приблизившись, я узнал его одеколон — от ювелира Джоэля Розенталя, который в доме № 14 по улице Кастильон в Париже торговал косметикой собственного изготовления. Я подумал, нет ли в этом намека: ювелир превратился в парфюмера?
