Джон Трейс - Заговор по-венециански
Носилки с Томом опускают на то место, которого он ни разу не видел, но узнает моментально, интуитивно.
Том вновь в своей комнате. Тихо бормоча, пленители уходят. Топ-топ, топ-топ, топ-топ, топ-топ, топ-топ. Том считает шаги. Десять. Щелк. Дверь запирают на один замок. Он старый и закрывается медленно. Легкий. Не на болтах.
Слышно, как сатанисты уходят по коридору. Том лежит ногами к двери, а коридор — справа. Получается некая мысленная карта того, откуда приходят и куда уходят сектанты. Что-то они совсем расслабились и перестали осторожничать.
До коридора дойти можно за три секунды, дверь запирается на один простенький замок, который недолго выломать.
Том пытается сесть и подумать еще. Не выходит. Он все еще слаб. Не то что из плена бежать — муху прибить не сможет.
Capitolo LVIII
Остров Лазаретто, Венеция
1778 год
— Поднимите их на ноги!
По команде Гатуссо из тени выступают его аколигы. Один здоровяк в капюшоне хватает труп Эфрана и уволакивает прочь. Головой мертвец задевает колени Танины, но девушка слишком напугана и не кричит.
Второй дьяволопоклонник вздергивает ее на ноги и тащит к выходу.
— Эрманно! — зовет Танина. Вот она поравнялась с Лидией и заглянула мнимой подруге в глаза. — Прошу, не трогайте его!
«Подруга» только смеется.
— Как мило, — саркастично подмечает Гатуссо, — она все еще заботится о любовнике. Кто бы мог подумать, что жид способен вызвать такие чувства в женщине.
Уперев ногу в грудь бессознательному Эрманно, Гатуссо приказывает аколитам:
— Наружу его. Вдруг сгодится на что-нибудь.
Томмазо следит за происходящим, но в голове у него все плывет и кружится от стольких потрясений, пережитых за день.
— Встань, брат, — ухмыляется Гатуссо. — Ты звезда сегодняшнего представления и выйти на сцену должен подобающе.
Поднявшись на ноги, Томмазо обещает Гатуссо:
— Вы будете гореть в вечном пламени ада. Ваши поступки — не просто зло. Нескончаемые страдания ждут вас за грехи.
Цыкнув зубом, Гатуссо говорит:
— Сколько гнева. — Издевательски смахивает воображаемую пылинку с плеча Томмазо. — Он все должен видеть. Если потребуется, насильно держите его глаза открытыми. Наш монах станет свидетелем представления со стороны своего драгоценного и всемогущего Господа. — Усмехаясь, Гатуссо оборачивается к Томмазо. — Не хочешь ли помолиться напоследок, отче? Ну, давай же, мы не против. Взывай сколь угодно к своему сладчайшему и милосердному Иисусу.
Томмазо молчит. Сил — ни телесных, ни духовных — больше нет.
— Правильно, — говорит Гатуссо. — Зачем попусту тратить дыхание, когда его и так не надолго осталось?
Лидия с аколитами выводят Томмазо наружу. И там, на улице, он видит, что все уже готово к церемонии. На земле вычертили идеальный прямоугольник, поделенный на три части. И в каждой секции — по свежевытесанному деревянному алтарю возлияния.
Всего три места для кровопролития.
Эрманно уже привязали к одному. Ко второму подвели Танину. Третий алтарь остался незанят. Приберегли для Томмазо. К каждому алтарю подходит по аколиту. В центре стоит серебряная подставка, на ней атмантские таблички. Врата преисподней готовы раскрыться.
Лидия стоит подле Гатуссо. На их черных с красными полосами мантиях Томмазо замечает отличительные знаки. Эти двое — явно лидеры культа.
Томмазо смотрит на Танину. Танина — на Томмазо. Ее глаза столь о многом спрашивают и столь о многом говорят. Было бы только время рассказать обо всем — о матери, о жизни, о чувствах. Танина улыбается, и Томмазо кажется, будто он читает мысли сестры. Понимает их.
Гатуссо все видит, видит, как возникает несловесная связь между сестрой и братом, как стирается вызванная разлукой пропасть.
Он подходит к Танине.
— Брат Томмазо, что бы ни говорила о моем господине Сатане твоя католическая церковь, он милостив. И пусть мне предстоит пролить вашу кровь, я также в силе подарить вам великую радость и счастье. — Он запускает пальцы в волосы Танины. — У меня к тебе предложение. Я позволю жить твоей сестре, а взамен ты отречешься от своего Бога — Бога, который столь очевидно покинул тебя, Бога, которому ты сейчас даже не хочешь молиться. Отрекись от него, от Святой Троицы. Признай крещение святотатством по отношению к истинному богу, Сатане. — Подойдя к Томмазо, Гатуссо касается его лица. — Томмазо, преклони колени и вверь свою душу Сатане, и тогда я сохраню жизнь Танине.
Жрец подходит к одному из аколитов и забирает у него с серебряного подноса тонкий нож, похожий на резец скульптора. Возвращается к алтарю, где лежит Эрманно.
— И еще условие: возьми жизнь ее любовника. Взамен получишь жизнь сестры. — Гатуссо протягивает нож Томмазо рукоятью вперед. — Кого выбираешь — родную сестру или человека, который тебе никто?
Глава 66
Тюрьма Сан-Квентин, Калифорния
Надзирающий агент ФБР Стив Лернер и его напарница Хилари Бэдкок идут в сопровождении охранников к камере для допросов, где их дожидается скованный по рукам и ногам Ларс Бэйл.
Лернер — небольшого роста, человек мягкий, комплекцией напоминает воробышка и постоянно подергивает себя за седеющую бородку. Бэдкок — его полная противоположность: высокая, глаза сверкают, как лампы светофора, волосы взъерошены и похожи на черную щеточку. Разговаривает она так, что краска на стенах сворачивается.
— Помню этого мудака по прошлому визиту в Сан-Квентин, — говорит Бэдкок. — Самый напыщенный и ядовитый хрен, каких только земля носила. Я шестого июня специально свет не буду включать в квартире, чтобы здесь хватило тока прожарить эту сволочь как следует.
— Очень щедро с твоей стороны, Хилари, — саркастично отвечает Лернер, — но бесполезно. В Сан-Квентин не казнят на электрическом стуле.
— Для этого чмыря надо сделать исключение. Уверена, семьи жертв обрадуются, когда он после всего содеянного удостоится гуманной казни: его сытно покормят в последний раз, уложат на мягкую кроватку и еще под мышкой почешут.
Напарники подкалывают друг друга всю дорогу до самой камеры для допросов. Наконец охранник останавливается и проводит инструктаж.
— В камере есть две тревожные кнопки: одна на столе, вторая у двери. Нажмите в случае беспорядков или когда закончите с делами. Я приду и заберу вас.
Агенты кивают, и провожатый уходит, заперев их в камере. Лернер с Бэдкок присаживаются на привинченные к полу стулья за точно так же привинченный к полу стол.
— Мистер Бэйл, я агент ФБР Стив Лернер, а это агент ФБР Хилари Бэдкок. Мы из Отдела поведенческих наук, хотим задать несколько вопросов. Вы не против?
— Только если вопросы мне понравятся, — отвечает Бэйл, не сводя взгляда с Бэдкок. — Иначе буду молчать.
— Понимаю, — говорит Лернер и достает из внутреннего кармана пиджака небольшую записную книжку в коричневой обложке и ручку. Не спеша снимает с ручки колпачок и расписывает ее.
— Вы бы поторопились, мистер, — подтрунивает Бэйл, — а то меня казнить успеют.
— Итак, вы у нас художник, — продолжает Лернер, будто не слышал. — Восхитительно, очень. Где вы черпаете вдохновение?
Бэйл от веселья прямо зажмуривается.
— В смерти Христа и убийстве невинных. И то и другое сильно заводит.
— Я имел в виду художников. Чьим творчеством вы восхищаетесь? Пикассо? Дадаисты? Дали?
— A-а, вот как, — презрительно произносит Бэйл. — Вы действуете по старой схеме, ищете, что есть у нас общего, хотите меня расслабить и разговорить? Какой вы подготовленный, ученый.
— И ваш ответ?
— Пикабия, — выплевывает Бэйл, словно грязное ругательство. — Пикабия. Я нарочно произношу имя медленно и разборчиво, чтобы вы записали его без ошибок. Пи-ка-би-я. Он мой вдохновитель. Знаете такого? Или вам, тупым, подсказать?
Фэбээровец аккуратно записывает имя в блокнот. Затем, подергивая себя за бородку, смотрит в потолок, словно ища там ответа. Наконец, улыбаясь, переводит взгляд на Бэйла.
— Франсиско Мария Мартинес Пикабиа. Следовало догадаться, что он и есть ваш водитель. Его картина тысяча девятьсот двадцать девятого года «Гера» полна лицевых образов, схожих с вашими.
Бэйл издевательски аплодирует.
— Поздравляю. Выходит, вы не такая уж и необразованная свинья вроде остальных копов. — Он саркастично присвистывает. — Почти все пидоры среди вашего брата чувственны и образованны. И интроверты. Скажите, агент Лернер, живопись для вас служила отдушиной? Пряча свои сексуальные наклонности от коллег-мачо, вы искали в ней утешения?
— В ней и в поэзии, — отвечает Лернер безразличным тоном. — А вы, мистер Бэйл, увлекаетесь поэзией?
