Анна Малышева - Мой муж - маньяк?

— Личные счеты?

— Да, очень личные… Простите, она — несчастный человек, и мне не хотелось бы…

— Я даю вам слово, что все сказанное вами не выйдет за пределы этой комнаты.

— Хорошо… Когда-то она питала какие-то надежды на мой счет… Я ей их не подавал — она сама вообразила себе, что в конце концов мы должны пожениться. Объявила это всем учительницам. Начались шепотки за спиной. Без всякого основания начала делать мне намеки, что я будто бы к чему-то ее склонял… Да ни к чему я ее не склонял и склонять не мог! Просто как-то на ее день рождения подарил ей букетик цветов… Очень давно, когда еще работал первые годы… Сразу после института. Такой обыкновенный знак внимания вызвал у нее дикую реакцию. Я даже подозреваю, что никто и никогда не дарил ей цветов. Бедная девушка! Бедняжка! Вы знаете, ученики дали ей очень злое прозвище…

— Какое?

— Девушка.

— Как?

— Девушка. Они намекали на то, что она останется старой девой. Только дети могут быть такими жестокими и прямолинейными… Я же никогда и ничем ее не оскорблял. Просто давал ей понять, что ее претензии беспочвенны и никакого результата иметь не будут… Что ж? Она меня возненавидела. Старается отравить мне жизнь, прозвала меня подлецом, всячески преследует и унижает меня… Даже выдумала, будто я неравнодушен к ученицам старших классов.

— С чего она это взяла?

— Да просто с того, что я всегда любезен с девочками, я отношусь к ним как к будущим прекрасным женщинам… Никогда не оскорбляю их, не унижаю их женственность, напротив, стараюсь, чтобы они привыкли к комплиментам, к любезности, к мужскому вниманию… Что тут такого? Она же переворачивает все это наизнанку, и получается дикий ужас. Вот и все.

— Все? Да, что уж тут сказать… — Следователь пожал плечами. — А вот скажите мне, Владимир Иванович, приходилось ли вам видеться с вашими ученицами вне школы?

— Значит, это она донесла… — как бы про себя отметил Шахов. — Сплетни, да? Но зачем же обыск?

— Ответьте на мой вопрос, прошу вас.

— Приходилось! Ну и что?! Иногда я приглашаю девочек к себе домой позаниматься языком… Это некоторым просто необходимо… Но ее выдумки — это просто грязная клевета… Представьте, однажды она даже дежурила у моего подъезда и видела, как от меня вышла одна ученица. Был скандал!

— Да, неприятно, — согласился следователь и неожиданно спросил: — У вас есть машина, Владимир Иванович?

— Машина? — растерялся тот. — Да, есть… То есть это машина моей матери, но она, с тех пор как стало шалить сердце, не водит… Я сдал на права и пользуюсь ею по доверенности… А что?

— Ничего. Скажите, пожалуйста, где вы были вечером пятого мая?

— Что? Не помню. А какое это имеет значение?

— Небольшое, но все же имеет. — Следователь заметил, как оживился его помощник — наконец-то, мол, дошло до дела. — Так вы вспомните?

— Пожалуй… А какой это был день недели?

— Вот календарь.

Шахов долго смотрел на маленький календарик, потом вдруг вскричал:

— Ах, помню, помню! Дома! Я смотрел телевизор! Шел чудесный фильм, «Гибель богов» Висконти! Вы смотрели?

— К сожалению, нет. Значит, вы были дома? Весь вечер?

— Да.

— Один?

— Я всегда один.

— Никто не звонил вам, не заходил в гости, вы никуда не выходили?

— Никто не звонил, не приходил, я никуда не выходил. Кажется, шел дождь.

— Верно. Ну а что вы скажете насчет вечера шестого мая? Тоже были дома?

— По-моему, да… Знаете, я вообще-то домосед… Люблю уют, тишину и, грешным делом, люблю смотреть телевизор. А что?

— Ничего. И вас тоже никто не беспокоил? Никто? Даже по телефону?

— Кажется, нет… Ах да! Позвонила мать, но очень поздно. Да, именно шестого мая, поздно вечером… Ей надо было узнать, не принесли ли счет за телефон… Она разговаривала с моего телефона с родственницей в Воронеже… Счет обычно приносят шестого или седьмого мая, вот она и поинтересовалась. Счет не принесли, так что мы разговаривали совсем недолго. К сожалению, мне совсем не о чем говорить с собственной матерью…

— Так. А во сколько она вам позвонила?

— Около одиннадцати часов. Да почему вы меня спрашиваете об этом?

— Я вам все объясню. А что вы скажете о середине дня восьмого мая?

— Господи… Да что случилось? Почему это вам важно? Я не помню! Не помню!

Шахов раскричался, и следователь был весьма этому рад. Он видел, что тот потерял над собой всякий контроль. Он кричал:

— Не помню, не помню и помнить не желаю! Объясните, почему вы меня спрашиваете, немедленно объясните!

«Душа не вынесла протокола… — сказал про себя следователь. — Как я и думал». А вслух произнес:

— Я обещал вам все объяснить и объясню немедленно, как только вы ответите мне на этот вопрос. Где вы были?

— Я же говорю вам — не помню! У меня плохая память! Невозможно помнить все! Я не помню, говорю вам!

— Успокойтесь. Так вы не помните? Вы были не в школе?

— Нет! Это был праздник, выходной день!

— Значит, вы были дома?

— Нет!

— Так где же?

— Не помню!

— Если вы вспомнили, что были не дома, значит, все же помните что-то, — заметил следователь. — Так скажите мне. Опять что-то личное?

— Боже мой, Боже мой… Да какое это имеет значение?! Хорошо! Пусть! Я встречался с одной девушкой. Не с Девушкой, которая меня травит, а с нормальной девушкой! Вам этого довольно?!

— Девушка — ваша ученица?

— Нет!

— Кто же?

— Вы не имеете права меня спрашивать! Это произвол! Это безобразно! Почему вы…

Шахов задохнулся. Следователь налил ему воды и протянул стакан, но тот грубо оттолкнул его руку. Вода плеснула на рукав следователю, и он снова поймал на себе взгляд помощника. «Все деликатничаешь с этой свиньей?» — спрашивал этот взгляд. «Сейчас перестану!» — пообещал себе следователь и поставил стакан на стол.

— Кто эта девушка?

— Так… Девушка… — прошептал Шахов. Его глаза погасли, голос упал. — Просто девушка.

— Во сколько вы с ней встречались?

— В три часа. Но я с ней не встретился.

— Почему?

— Она не пришла.

— Не пришла?

— Да. Я и об этом должен вам рассказать?! Да, она не пришла, поделом мне… Размечтался. — Он говорил хриплым и сдавленным голосом. — Все сорвалось. Она, конечно, не про меня… Можно я не буду называть ее имени? Мне это больно.

Следователь помолчал, потом выдвинул ящик стола и положил на стол целлофановый пакет, набитый каким-то тряпьем.

— Узнаете? — спросил он Шахова.

Тот посмотрел на пакет, потом на следователя, потом смертельно побледнел и закрыл глаза. Он молчал. Следователь взялся за краешки пакета, перевернул его и вытряхнул на стол груду женского белья — лифчики, трусики, колготки, носочки… Размеры совсем детские и более чем внушительные. Модели дорогие и дешевые, вещи старые и почти новенькие, но все — ношеные. Это сразу бросалось в глаза.

— Ваша коллекция?

Шахов по-прежнему молчал. Только кинул косой взгляд на вещи и тут же отвел глаза. Следователь терпеливо ждал. Среди вещей, валявшихся на столе, он видел три рваные тряпочки — белую кружевную с кокетливым красным бантиком, сиреневую, застиранную, и черную. Они оказались на самом верху, потому что лежали на дне пакета.

— Вы меня слышите, Шахов?

Тот поднял глаза. То, что его назвали не по имени-отчеству, а просто по фамилии, видно, поразило его сильнее, чем содержимое пакета. Он хрипло прокашлялся и заговорил:

— Я… Да, я узнаю… Это мое… Но вы не должны… Боже мой. Это издевательство!

— Вы признаете, что это ваш пакет и его содержимое — тоже ваше?

— Да.

— Откуда у вас эти вещи?

Он молчал. По его лицу было видно, что он вот-вот упадет со стула. Следователь повторил:

— Откуда у вас эти вещи?

— Я… Боже мой… Не надо! — Последние слова он почти выкрикнул. — Я вас прошу, не надо!

— Что это значит — вы меня просите? Откуда у вас эти вещи?

— Это… Боже мой! — Шахов закачался на стуле. — Ну да, это мои… Это на память…

— Что?!

— Да, на память… — Шахов визгливо рассмеялся, но тут же оборвал свой смех. — Боже мой, это ужасно… Вы меня выворачиваете просто наизнанку! Так же нельзя! Ну да! Я брал эти вещи из раздевалки… Спортивной… Около спортзала. Так просто…

— Зачем вам эти вещи?

— Боже мой… Боже мой… Я не буду вам отвечать… Я не могу…

— Из раздевалки, значит, брали… — отметил как будто про себя следователь. — Ну а что вы скажете о вот этих трусиках?

— О каких?

— Вот они, наверху. Белые, черные, сиреневые. Узнаете?

Шахов молчал.

— Я вас спрашиваю — вы их узнаете?

Молчание.

— Шахов! Откуда вы взяли эти вещи? Из раздевалки? Откуда вы взяли эти вещи? Я вас спрашиваю — откуда?

— Не помню, — вырвалось у него. Звук его голоса был ужасен — слова исказились почти до неузнаваемости. Губы тряслись, левую щеку сводила судорога.