Эрик ван Ластбадер - Завет
За этим Джордан и приехал в Рим, а вовсе не для того, чтобы выразить уважение Канези и засвидетельствовать почтение Понтифику. Он должен был довершить начатое дело, выполнить последний пункт плана.
— Значит, моя мечта наконец сбылась. С этого момента рыцари больше не привязаны к Ватикану. Теперь мы свободны и способны сами решать свою судьбу.
Джордан поднялся, и Спагна вместе с ним. Они вместе подошли к дверям, ведущим в огромный конференц-зал, и распахнули створки. Переступив порог, Джордан остановился. Тридцать пять человек — бизнесмены, политики, финансисты, валютные дельцы, влиятельные правительственные чиновники из двадцати различных стран — разом поднялись со своих мест за столом розового дерева. Над их головами висело знамя с изображением семиконечного пурпурного креста — эмблемы рыцарей святого Клемента.
— Господа, — произнес Джордан, — у меня для вас важные новости, которых все мы так долго ждали. — Он обошел стол по периметру, остановился под знаменем со старинной эмблемой и дернул за один из углов. Знамя легко упало к его ногам; на его месте обнаружилось новое: клинчатый щит с расходящимися из центра линиями, делящими поле на шесть треугольных частей, а в центре — Гриллус, мифическое существо с телом огромного кузнечика и головой рычащего льва. Герб Мюльманнов.
Джордан, воодушевленный победой, повернулся к собравшимся.
— Рыцарей святого Клемента в прежнем понимании больше нет! Да здравствуют свободные рыцари!
Блистательный жребий, подумал он, вслушиваясь в нарастающий гул голосов. Это стало возможным благодаря смерти Декстера Шоу и постепенному приближению Браверманна к цели. Когда Браво найдет сокровищницу, Джордан получит все, включая Завет и Квинтэссенцию, которые он никогда и не собирался передавать Канези. Нет, они будут принадлежать только ему, он будет распоряжаться ими по собственному усмотрению! Даже Камилла не знала, что он намерен использовать Квинтэссенцию и приблизиться к бессмертию, как Мафусаил.
Джордан не мечтал о том, чтобы самому стать божеством; нет, для этого время еще не пришло. Пока ему вполне хватало мысли о конце игры, когда Браво окажется перед ним на коленях, когда наконец узнает правду. Он воображал, как вдосталь насладится потрясением и отчаянием на лице Браво за секунды до того, как своими руками оборвет его жизнь…
Глава 17
Браво сидел на скамейке в Вашинггон-сквер со стороны Гринвич-виллидж напротив отца. Их разделял квадратный столик из камня и бетона. На поверхности лежала шахматная доска с расставленными фигурами. Браво начал с giuoco piano, применив «защиту двух коней», поскольку это давало больше возможностей. Но после шестого хода он понял, что сделал ошибку, — медленно, но верно, как всегда, его отец брал верх.
Солнце пробивалось сквозь листву, отовсюду доносились радостные крики детей, катающихся на роликовых коньках и перекидывающихся пластиковыми летающими тарелками. Стояли теплые дни поздней весны. Голуби — крылатые крысы Нью-Йорка — расхаживали по шестиугольным камням мощеных дорожек в поисках завалявшихся крошек.
Браво передвинул коня на c3.
— Интересно, что изменилось бы, не пожертвуй ты этой пешкой? — спросил Декстер.
Браво задумался. Он уже понял, что последний ход был тактической ошибкой, — слова отца прояснили это окончательно. Мысленно он проследил вероятное развитие игры и нашел изъян в своей стратегии. Нужно использовать другие возможности. В конце концов Браво передвинул слона на d2.
Декстер с довольным видом откинулся на спинку скамейки. Это была его обычная манера обучения сына. Он никогда не указывал Браво, что именно нужно делать, вместо этого побуждая заново обдумывать стратегию, самому находить ошибку и, вооружившись этим знанием, находить лучшее решение.
Закончив партию, они уложили фигуры первыми, согласно традиции, королей и ферзей, последними — пешки.
— Помнишь, — сказал Декстер, — ваши гонки на мыльных ящиках?[38]
— Ты сделал для меня чудные салазки, отец. На них просто нельзя было проиграть.
— Нет, Браво, все дело было в тебе. Ты родился с желанием быть первым.
— Тогда я все-таки проиграл.
Декстер кивнул.
— Победил Донован Бейтман, как сейчас помню.
— Он толкнул меня, и я свалился с салазок.
— Ты вернулся домой с разбитыми всмятку коленками, а когда снял одежду, мать чуть сознание не потеряла, — у тебя весь бок почернел от синяков и кровоподтеков…
— Но ты быстро меня подлатал, пап, и я стал как новенький. Ты сказал, что гордишься мной…
— Я действительно гордился, — сказал Декстер, складывая черно-белую шахматную доску. — Ты совсем не плакал, ни разу даже не вздрогнул, когда я принялся очищать твои раны от песка и мелких камешков, а ведь было наверняка чертовски больно.
— Я знал, что все будет в порядке, раз ты рядом.
Декстер зажал ящик с шахматами под мышкой. Они оба встали.
— Браво, я хотел бы, чтобы ты какое-то время пожил дома.
— С тобой все в порядке, отец?
Неделю назад они кремировали Стеффи. Декстер стоял молча, опустив голову, Браво по левую руку от него, Эмма по правую. Гроб скрылся в массивной печи. Декстер хотел увидеть все своими глазами, и они молча согласились с его решением. Им сказали, что огонь будет гореть два часа, и они отправились в небольшой старомодный буфет с высокой барной стойкой и хромированными стульями с одной стороны, столиками и обитыми винилом диванчиками — с другой. Пожилые официантки были в черном, словно носили траур. Аккуратные черно-белые шестиугольные плитки пола напоминали о машине, перемалывающей кости в крематории. Они увидели отражение собственных серых, потрясенных лиц в узкой зеркальной полоске, бегущей над барной стойкой. Удивительно, но в эти два часа они, кажется, были ближе друг другу, чем когда-либо. Они ели сэндвичи с индейкой, к которым подали подливку и маленький бумажный стаканчик с клюквенным соусом, пили фруктовую воду с шоколадным мороженым и вспоминали Стеффи. В мысли о возвращении человеческого тела после смерти в первичную углеродную форму было какое-то облегчение. По крайней мере, так Декстер сказал своим детям тогда и повторил позже, когда они рассыпали несколько горстей пепла над вскопанной землей в маленьком садике во внутреннем дворе их дома. Несколько месяцев спустя на этом месте уже цвели чудесные ирисы, георгины, розы…
— Ненадолго, Браво. — Отец смотрел на него, и Браво в первый раз увидел страдание на его лице, боль, которую он пережил из-за болезни Стеффи и ее смерти. — Я просто хочу, проходя ночью мимо твоей комнаты, видеть твою голову на подушке. Вот и все. На время, Браво, ладно?
— Конечно, отец.
Декстер остановился под платаном, провел рукой по испещренной солнечными брызгами коре, пестрой, как шерсть увязавшейся за ними дворняжки.
— Иногда поздно ночью я прохожу по комнатам и вижу ее… слышу, как она отворяет дверь, слышу ее голос, мягкий и ласковый, как эти солнечные зайчики. Она зовет и зовет меня…
Браво, находясь в забытьи между сном и явью, не хотел отпускать отца, но лицо Декстера постепенно растворилось в тумане. Браво вспомнил о Квинтэссенции. Сердце взволнованно подпрыгнуло. Найдя ее, он смог бы воскресить его, снова увидеть отца живым! Но он тут же понял, что не поступит так. Отец не хотел бы воскрешения. Откуда он знал? Ведь после смерти Стеффи отца наверняка посещали те же самые мысли. У него был доступ к сокровищнице и Квинтэссенции. Почему он не использовал ее, чтобы воскресить любимую жену? Потому что был согласен с дядей Тони, полагая, что Квинтэссенция не предназначена для людей. Ее применение нарушало естественные законы, хрупкое равновесие природы, что было чревато неведомыми, — возможно, гибельными — последствиями. Вот почему орден столетиями ревниво оберегал эту тайну, вот почему он не может позволить себе не справиться с заданием… Теперь Браво понимал это всем существом, интуитивно; раньше ему было недоступно такое понимание. Ведь он чувствовал, как, несмотря на принятое решение, при одной мысли о Квинтэссенции его душу начинает терзать сильнейшее искушение. Невозможное, невероятное на первый взгляд желание могло сбыться, его отец мог воскреснуть, вернуться к жизни… Они смогли бы завершить все начатые и так и не законченные разговоры; оставив наконец в стороне взаимные колкости, они раскрыли бы друг другу свои мысли и причины своих поступков. Они начали бы понимать и прощать, чувствуя, что наконец могут общаться мирно…
Полностью придя в себя, Браво повернулся и застонал. Что-то изменилось, но что? Через мгновение он осознал, что рева воды больше не слышно. Он уже не на борту катера. Браво открыл глаза. Мешок с его головы сняли, он лежал в маленькой, узкой комнате на скромной лежанке. Рядом стоял сундук из простого необработанного дерева. Исцарапанная поверхность сундука служила столом, на ней стояли белый фарфоровый кувшин и чашка. На стене над лежанкой Браво увидел деревянное распятие.
