Эрик ван Ластбадер - Завет
Джордан почувствовал, как внутри взорвалось, как граната, презрение. Перед ним стоял жалкий старик, судорожно цепляющийся за ускользающую из рук власть.
— Скажу только, что из посвященных высшей ступени почти никого не осталось.
— Почти! — воскликнул Канези.
— Мы действуем с максимальной возможной скоростью. — Джордан стиснул зубы; лицемерие кардинала его бесило. — Все дело, видите ли, в головоломке, составленной Декстером Шоу…
— О, вот теперь мы добрались до сути!
Как Джордан презирал его! Канези символизировал в его понимании Рим — слишком беспорядочный, слишком шумный, слишком грязный на утонченный вкус Джордана. Он презирал и Ватикан, эту теплицу церкви. За этими стенами мощь и власть Святейшего Престола возрастали многократно, словно энергия солнечного луча, прошедшего через увеличительное стекло. Но точно так же возрастали и слабости. Город-государство, замкнутый сам в себе, упрямо отталкивающий окружающий мир, — Ватикан существовал в собственной, отдельной реальности, жил по своим законам и крайне неохотно откликался на любые перемены.
— Декстер Шоу долгие годы был для нас бельмом на глазу, — проговорил кардинал. — С годами он все больше и больше утверждал свое положение в ордене, в его руках собиралась все большая власть… он был источником постоянной угрозы.
— Он хотел стать великим магистром ордена, — сказал Джордан. — Одна из причин, почему мы приняли решение избавиться от него.
— Я не хочу даже слышать о подобных вещах! — лицо кардинала побелело как мел. — По-моему, я выразился достаточно ясно!
— Да, ваше преосвященство, все верно, однако, как нам обоим известно, обстоятельства экстраординарные. А потому я уповаю на вашу снисходительность к моим незначительным проступкам.
Канези махнул рукой, словно освобождая его от бремени вины за «незначительные проступки»; но у Джордана был наметанный взгляд. Беспечный жест дался кардиналу с большим трудом. Канези выглядел взъерошенным, как перепуганная птица.
— Вы ведь знаете, Джордан, как я вам доверяю.
— Разумеется, ваше преосвященство. В свою очередь, я надеюсь, что мы можем в эти тяжкие времена рассчитывать на вашу безусловную поддержку и ваши обширные связи. Вы ведь не отступите от обещанного?
— Конечно же, нет! — горячо воскликнул Канези. — По словам докторов, Папе осталось от силы три дня… возможно, четыре… Врачи делают все возможное, но без Квинтэссенции он не выкарабкается.
Джордан не питал иллюзий относительно кардинала Канези. Если по каким-то причинам события начнут развиваться неугодным ему образом. Канези найдет козла отпущения. И Джордан прекрасно понимал, кто им окажется.
Чувствуя, что более чем вдоволь наговорился с кардиналом, Джордан вернулся в холл и направился в покои Папы. Как во всех больничных палатах, здесь резко пахло дезинфицирующим раствором и еще чем-то тошнотворно-сладковатым. Джордан пробыл возле постели Понтифика не более десяти минут, на большее у того не было сил. Исхудавшее, бескровное лицо святого отца превратилось в безжизненную маску, но в бледно-голубых глазах по-прежнему теплился огонь. Он стоял во главе Католической церкви уже более двадцати лет и пока что не намеревался сдавать пост.
— Мое имя — Арханджела. Я настоятельница Санта-Марина Маджоре.
Затворница смотрела на Дженни внимательными серыми немного навыкате глазами.
— Так ты — женщина Пламбера. Красивая… но очень уж грустная! — Казалось, ее глаза, как у совы, не могли двигаться, так что ей приходилось поворачивать голову, чтобы толком рассмотреть Дженни. Она была стара и очень худа; полупрозрачная кожа казалась тонкой, точно рисовая бумага. На висках и тыльной стороне рук пугающе отчетливо просвечивали голубые вены. Лицо затворницы напоминало по форме каплю воды: широкий лоб, узкий подбородок, посередине — крючковатый нос. Уголок рта с одной стороны был немного оттянут вниз. Должно быть, настоятельница когда-то перенесла удар, подумала Дженни. Арханджела шагнула вперед, подволакивая ногу.
— Старая травма, — ответила она на невысказанный вопрос. — Мне было девять лет. Во время acqua alta я поскользнулась и упала в воду. Меня зажало между сваей и корпусом лодки. Родители говорили, что я вела себя неосторожно и глупо, стоя во время паводка на краю канала. Но я так любила смотреть на воду в такое время; она становилась красной, как вино… или как кровь.
У затворницы был большой рот с выразительно очерченными губами, которые, казалось, двигались сами по себе.
— Ты просила о встрече со мной?
— Да, — ответила Дженни. — Можно мне войти, чтобы поговорить с вами наедине?
— Нельзя, — сказала затворница. — Главным образом потому, что ни входа, ни выхода из моей кельи нет.
— Что?! — ответ застал Дженни врасплох. — Не может быть, чтобы вас заточили здесь, как в Средние века!
Настоятельница улыбнулась ей чудесной улыбкой, мягкой и озорной одновременно, так что Дженни сразу стало легче.
— Это действительно так. Я пошла на это по собственной воле, как и другие затворники. Глубокая вера в Господа привела меня к решению отречься от мира и жить здесь в полном уединении. Так что для всех, живущих вне стен этого монастыря, я давно мертва и похоронена. Отец Мосто прочитал надо мной последние молитвы. Это было тридцать лет тому назад. — Она повернулась и обвела рукой келью. — Здесь еще два окна. Левое выходит на алтарь церкви Сан-Николо. Через правое мне передают пищу, а я оставляю за ним ночной сосуд, когда он заполняется.
Дженни ужаснуло это описание.
— Вы хотите сказать, что уже тридцать лет не видели неба и солнечного света?
— Наверняка ты задаешь сама себе вопрос, что же заставило меня принять такое решение. — Голубые глаза Арханджелы словно светились изнутри. — Я права?
— Да. — Дженни была так потрясена, что сумела шепотом выдавить из себя одно только слово.
— Это не единственно вопрос веры, уверяю тебя, — сказала отшельница. — Подобная вера неотличима от безумия.
Она подошла ближе, и Дженни почувствовала резкий, кисловатый животный запах. Наверное, подумала она, так пахли люди во времена Казановы…
— Ты не отшатнулась от меня, это уже что-то, — сказала затворница. — Я нахожусь здесь, в этой келье, уже тридцать лет, искупая прегрешения моих подопечных; я плачу за ошибки, совершаемые ими каждый день.
— Но ваши подопечные — монахини, — заметила Дженни. — Что за прегрешения они могут совершать?
Арханджела, кивнув сестре Маффиа ди Альбори, указала на Дженни.
— Взгляни на нее, сестра. Одета точь-в-точь, как наша святая Марина!
Дженни моргнула.
— Простите?
Арханджела опустила узловатый палец.
— Святая Марина, восьмой век. Она жила в Малой Азии, в провинции Вифиния. — Настоятельница кивнула. — Да, она тоже носила мужскую одежду, — правда, в ее случае это была монашеская ряса, — и всю жизнь жила в таком обличье среди мужчин. Мы перевезли сюда ее останки в 1230 году. Тогда и был основан этот монастырь, чтобы мы могли жить среди мужчин, говорить с ними, продолжать служить делу ордена…
— Ордена?
Брови настоятельницы взметнулись вверх, словно от неожиданной новости, или, возможно, просто давая выход чувствам.
— О, сестра, наконец-то она начала понимать! Мы долго подкидывали ей кусочек за кусочком, и вот мозаика сложилась!
Дженни вцепилась пальцами в прутья решетки.
— Вы… принадлежите к ордену минористов-гностиков?
— В той же мере, что и ты.
— Но мне говорили…
— Что в ордене нет и не может быть женщин, — закончила за нее затворница. — Теперь ты знаешь правду. Со дня основания Санта-Марина Маджоре монахини, переодетые мужчинами, выходили за ворота монастыря и отправлялись в мир. Таким образом мы заключали сделки со знатью и торговцами, добывали сведения для дожей Венеции и для ордена. Это мы содействовали процветанию Венеции за счет торговли со всем миром, мы, имея нужные связи в Леванте, помогли Безмятежной республике упрочить свое положение, добиться богатства и влиятельности.
— И добились того же для себя, — сказала Дженни.
Арханджела помрачнела.
— О, теперь ты заговорила в точности, как прочие члены ордена!
— О нет, я совсем не то имела в виду… просто вспомнила, что мне говорил Браво. Ведь в четырнадцатом веке церковь Сан-Николо отреставрировали на деньги монастыря.
— Но наши щедрость и великодушие веками замалчивались из-за зависти членов ордена… в конце концов к ним примкнул даже отец Мосто. Они хотели, чтобы мы просто исчезли, пытались лишить нас нашей силы. Стоило мне только заикнуться о представительстве во внутреннем круге…
— Но ведь вы должны входить в круг посвященных высшей ступени! — сказала Дженни.
