Александр Колин - Комедия убийств. Книга 1

Теперь он мог бы ответить Инге на ее вопрос, куда и зачем бежал, но ее уже не было, и слова стали не нужны. Где-то там в ящиках с аппаратурой лежала секира — подарок, требовавший ответного дара, с начертанным на лезвии рыцарским девизом: POTIUS MOM QUAM FOEDARI. Она да еще рог, который Один возьмет из рук Последнего Викинга в день Рагнарёк, были его ключом к вратам Валгаллы, к которым вели потомка Эйрика Бесстрашного неисповедимые пути духов. Он просто не мог, да и не хотел, отказываться.

XLVII

Константинополем владеет изнеженный народ, который живет только ради собственных удовольствий и предается порокам. Поэтому я решил, коли так будет угодно Богу, подчинить этот город при помощи моих католических воинов.

Губерт молча стоял перед высоким, широкоплечим стариком, расположившимся в дубовом кресле. В движениях и осанке, в наклоне седой головы, в пронзительных, умных глазах чувствовалось истинное величие; в покоившихся на резных подлокотниках натруженных руках с узловатыми пальцами и сухими ладонями, привыкшими более к гладкому дереву копейного древка и оплетке рукояти меча, чем к скипетру правителя, угадывалась недюжинная физическая сила, которая, несмотря на возраст — рыцарь недавно разменял седьмой десяток, — не пошла еще на убыль.

Властелин поднялся с высокого кресла, на котором сидел здесь в малом, не предназначенном для церемоний и приема важных гостей зале теперь уже собственного дворца — «приданого» Сигельгайты. Ее брат неблагоразумно дерзнул спорить с великим рыцарем, за двадцать лет превратившим скромное графство со столицей в крошечном Мельфи в процветающее герцогство, а пришельцев с Севера — безземельных младших сыновей Нормандии — в полноправных хозяев Южной Италии.

Герцог Роберт подошел к окну, и два молодых человека, сидевших по правую и левую сторону от господина, почтительно поднялись.

Тот из молодых людей, который расположился справа от кресла герцога, невысокий, черноволосый, с тяжелым подозрительным взглядом, казался ровесником Губерта и мало походил на наследника великого отца, хотя именно им и являлся, так как родился от брака Роберта с Сигельгайтой Салернской. Второй из молодых людей выглядел совсем по-другому.

Светловолосый, с коротко остриженным затылком и чисто выбритым лицом, он казался лет на восемь-десять старше сводного брата и успел уже проявить себя в сражениях не только как воин, но и как стратег. Достаточно посмотреть на такого, чтобы сказать: «Вот природный князь и ликом, и статью, и ясностью очей. Вот достойная смена отцу, не уронит, не посрамит знамени великих правителей дома Готвиллей, исполнит, если не суждено отцу, завет его, пойдет на восток, чтобы взять землю слабых народов».

Однако был у князя Марка один недостаток — мать его Альберада, первая жена отца, не могла тягаться знатностью с матерью Рутгера. Оттого-то и не лучшего посадил рядом с собой на трон великий герцог.

Гвискард подошел к окну и, распахнув его, не оборачиваясь, махнул рукой сыновьям, которые последовали за отцом.

— Позови человека из Белого Утеса, который называет себя наследником Рикъярда де Монтвилля, Боэмунд, — сказал он старшему сыну, нареченному в крещении Марком, но прозванному Боэмундом в честь сказочного великана древности. — Пусть посмотрит.

Губерт, к которому эти слова имели самое непосредственное отношение, внутренне задрожал, да и было от чего. Толстое стекло витражного окна делало почти совершенно неслышным то, что происходило на площади внизу, и вместе с тем до ушей юноши все то время, которое он находился здесь, доносились приглушенные звуки ударов, слабые человеческие стоны, радостные крики, смех и улюлюканье толпы. Теперь все это, усиленное многократно, ворвалось вместе с холодным ветром в маленький зал.

Боэмунд коснулся пальцами плеча Губерта, которому пришлось приложить немало усилий, чтобы не вздрогнуть.

— Слышал, что велел господин? — спросил негромко Марк. — Подойди.

Палач ударил испытуемого, тот, еще сохранявший способность чувствовать и кричать, застонал, чем несказанно обрадовал зрителей. Затем последовал и вовсе шквал ликования, но причиной ему стал не казнимый, — народ, увидевший владыку, не смог совладать с безмерной радостью. Женщины срывали с голов чепцы и покрывала, мужчины — шапки, одни подбрасывали головные уборы высоко вверх, иные размахивали ими у себя над головами. Герцог Роберт поднял руку, и гул постепенно утих.

Губерт не находил в себе сил оторваться от созерцания деревянного эшафота, посредине которого находилось колесо с распластанным на нем человеком. Рядом с несчастным стоял, несмотря на холод, обнаженный по пояс палач, лицо которого скрывала мешковатая маска с прорезью для глаз, тут же находились и два подручника мастера заплечных дел, с головами, обмотанными кусками ткани так, что становилось невозможным увидеть их лица. Сам палач и один из его помощников держали в руках металлические палки, служившие для того, чтобы дробить кости преступника. Из пальцев второго помощника на дощатый пол эшафота змеей сползала длинная сыромятная плеть.

Маскарад со скрыванием лиц был лишь частью ритуала, потому что палача, как понял Губерт, собравшиеся хорошо знали.

— Не замерз, Арнольдо? — крикнул кто-то из толпы, когда герцог, отдалившись от окна, дал понять народу, что можно продолжать веселье. — Не по погоде ты оделся, дружище! — выкрикнули сразу несколько зрителей. И действительно, солнце скрылось за низко нависшими свинцовыми тучами, дул холодный ветер. Стоять под его порывами с голым торсом было, по меньшей мере, неприятно.

Однако нашлись в толпе и такие, кто сочувствовал казнимому.

— Что нам Арнольдо? Пусть его схватит лихорадку да сдохнет. Достойную смену себе он уже вырастил, а сам зажился на этом свете! — с возмущением крикнул кто-то, вызвав вопросительные взгляды соседей.

Его высказывание заставило Губерта посмотреть на помощников повнимательнее, те рознились между собой фигурами так же, как присутствовавшие в зале Боэмунд и Рутгер, — подручники, скорее всего, были сыновьями Арнольдо.

В толпе наступила тишина, а ненавистник палача, точно фокусник, выждав нужное время, выдержал-таки паузу, чтобы шутка его выстрелила, и прокричал:

— Та тварь, что разлеглась тут на колесе, может подохнуть от холода с таким палачом!

Толпа взорвалась хохотом. Соседи с мокрыми от слез веселья глазами пихали шутника в бока и плечи.

— Молодец, Генрико! Пусть лентяй Арнольдо покажет нам свою работу! кричали со всех сторон.

Палач, поклонившись публике (прежде всего нескольким богатым горожанам и рыцарям, расположившимся поблизости от эшафота), деловито отдал негромкие немногословные приказы подручникам, старшему из которых полагалось вместе с отцом трудиться над скелетом испытуемого, а младшему — поворачивать колесо, так чтобы удобнее было наносить удары, — затем зажал лом между ног, не торопясь поплевал на ладони и взял в руки инструмент.

Хруст костей, равно как стон несчастного и ликующие возгласы толпы были превосходно слышны в зале, где вот-вот должна была решиться судьба Губерта. Подручник по сигналу палача взмахнул ломом…

Крик казнимого рвал душу юноши, которому уже не хотелось стать ни рыцарем, ни бароном, он с радостью бы отдал герцогу и коней, и доспехи, лишь бы только уйти отсюда живым и как можно дальше. То, что сделал бы с Губертом ужасный Бибуло и его гнусная ведьма Летиция, казалось теперь едва ли не детской шалостью. Они бы всего лишь проломили ему голову, скинули бы связанного со стены или же просто удавили недавнего сообщника.

Здесь же, в этом замке, достаточно одного жеста герцога, чтобы воины у входа в зал схватили Губерта и уволокли в мрачное подземелье, из которого открывался лишь один путь — на плаху под окном, у которого стоял Гвискард с сыновьями и сам Губерт Найденыш, сирота, пригретый госпожой Адельгайдой, воспитанный сумасшедшим монахом Прудентиусом, в пьяном предсмертном бреду возомнившим себя неким Конрадом из замка Фальконкралль, благородным рыцарем, мужем добросердечной дамы, красавицы Изабеллы.

— Знаешь, в чем его вина? — спросил герцог гостя или, может быть, уже пленника. Он ответил отрицательно, а Гвискард продолжал: — Этот человек воровал. Ему отсекли кисть руки, но он продолжал свое дело. Выкололи глаз, но и это ничему не научило неразумного. Он крал все: золото, серебро, камни, одежду, не брезговал ничем, не осталось воровства, которого он не совершил, кроме разве что одного… — герцог сделал паузу и закончил: — Он не пытался украсть чужого имени, он так и умрет Индульфо Вором.

Гвискард в сопровождении сыновей вернулся в кресло, крикнув походя солдатам, чтобы закрыли окно: в помещении было и без того холодно.