Дмитрий Петров - Нелюдь
— По дереву текут соки, — сказала Юля. — Может быть, мне только кажется, но я ощущаю, как все внутри растения движется, как соки циркулируют вверх и вниз, как наполняются влагой корни… Как это странно. Надо будет попробовать потрогать растения у нас дома, когда я приеду домой. У нас есть несколько цветков в горшочках…
Потом, уже вечером, мы вернулись в город.
— Спасибо, Феликс, — сказала Юля. — Эта поездка была мне необходима. Мне обязательно нужно было пообщаться с природой для того, чтобы ощутить полноту жизни. Без этого я чувствовала себя совсем одинокой. А теперь я поняла, что у меня есть друзья — растения. Они ведь тоже ничего не видят.
— Но у тебя есть все мы, — ответил я, имея в виду себя и ее родителей. — И мы гораздо лучшие твои друзья, хотя мы и видим.
Юля улыбнулась печально и доверительно.
— Сомневаюсь, — сказала она. — Сильно сомневаюсь. У меня теперь гораздо больше общего с растениями. Мы ничего не видим и совершенно беспомощны…
— Зато мы — люди, способны мыслить и чувствовать, — сказал я. — А растения к этому не способны.
Юля хотела мне что-то возразить, но потом как бы осеклась и замолчала. При этом она вся напряглась, и я увидел, как ее пальцы скользят по ткани юбки.
— Разве это не так? — спросил я, кладя руку ей на плечо.
— Я хотела сказать, — произнесла Юля тихим, но твердым голосом. Он сорвался, но Юля сделала над собой усилие и продолжила: — Я хотела сказать… Те люди, которые это сделали со мной — они ведь тоже способны мыслить и чувствовать… И это люди… С кем же у меня больше общего — с ними или с растениями, например? С деревьями? Деревья не сделали мне ничего плохого.
Теперь я понял, чем вызвано такое постоянное спокойствие и отрешенность Юли. Чем вызваны, и что означают ее загадочные, как у сфинкса, улыбки и многозначительное молчание.
Она отходила от мира людей. Она на самом деле утрачивала с этим миром связь. После того, что с ней сделали эти подонки, да еще ослепшая, не видящая ничего, Юля разочаровалась в мире людей, вернее, почувствовала свою чужеродность в этом мире.
Она потому и попросила меня отвезти ее в лес, на природу. Ей хотелось проверить то, что она ощущала. Проверить, на самом ли деле она теперь ближе к природе, растениям, чем ко всем нам, вместе взятым. Ведь деревья на самом деле не сделали ей ничего плохого. Глаз ее лишили люди, а не растения…
Мы подъехали к дому, и я помог ей подняться в квартиру. Геннадий открыл нам дверь и пропустил в прихожую. Юля ощупью направилась к себе в комнату, она все еще неуверенно ориентировалась в собственной квартире.
— Пойдем, выпьем кофе, — предложил Геннадий, увлекая меня за собой на кухню. Впервые за все время нашего знакомства он сам пригласил меня. До этого он только терпел мое присутствие со всей присущей ему выдержкой.
Теперь же мы с ним стали соучастниками, соратниками. У нас было общее дело.
— А где Людмила? — спросил я. Ее не было видно.
— Она молится, — ответил Геннадий и показал глазами в сторону комнаты Людмилы.
Больше он ничего не сказал и никак не прокомментировал это. Он прошел по коридору вперед, на кухню, а я задержался возле людмилиной двери. Как часто я входил в эту дверь, движимый вожделением. Квартира была пуста, я был уже голым, потому что раздевался предварительно, а Людмила ждала меня в этой комнате, тоже приготовившаяся. Она обычно надевала тонкий пеньюар, который я моментально с нее срывал. И она со страстью, со стонами отдавалась мне — своему последнему любовнику.
Эта комната оглашалась нашими сладострастными воплями, звуками оргазмов, здесь мы пили вино и «заводились» новым вожделением. Здесь было царство страсти, похоти, веселой разнузданности. Тут не слишком молодая вожделеющая женщина отдавалась своему сильному любовнику…
Именно тут нас застала в свое время Юля, после чего побежала от отчаяния бить хрустальные бокалы…
Теперь я приоткрыл эту дверь, куда прежде входил, открыв ее ногой, как господин этой ждущей меня женщины…
Дверь открылась бесшумно, во всяком случае, Людмила никак не отреагировала на это.
Она стояла на коленях перед иконами, которых в комнате было три — Спаситель, Казанская Богородица и Николай-чудотворец. Лампада была возжена и теплым неярким светом озаряла маленький иконостас.
В нашем доме не было и нет икон, и мне не так уж часто приходилось видеть горящие лампады и обонять запах лампадного масла. Сейчас все это вкупе произвело на меня сильное впечатление. Людмила стояла на коленях ко мне спиной и не обернулась.
Она вполголоса произносила слова пятидесятого покаянного псалма.
«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изглади вся беззакония моя.
Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очистя мя. Ибо беззакония мои аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих. Оправдашися во словесах Твоих и победиши внегде судити…
Се аз в беззаконии зачат, и во гресе роди мя мати моя. Се истину возлюбил если, безмолныя тайныя премудрости явил мне еси.
Окропи мя иссопом, и очищуся. Омый мя, и паче снега убелюся…»
Людмила читала этот псалом на память, без Псалтири, на церковнославянском языке. Это звучало таинственно и торжественно.
Я постоял с полминуты, прислушиваясь к словам псалма. Людмила каялась во всем, во всех своих грехах и грехах своего мужа, и всех людей. В тех грехах, за которые их постигло такое страшное горе.
Слезы звучали в ее голосе, и произносила свои молитвы она, сложив руки перед собой в молитвенном исступлении.
Бедная женщина себя считала главной виновницей за все происшедшее. Наверное, сейчас ей становилось легче от покаяния.
Я закрыл за собой тихонько дверь и на цыпочках прошел на кухню, где меня ждал Геннадий Андреевич.
— Молится? — полувопросом сказал он, видя, что я заглядывал в комнату его жены.
— Пятидесятый псалом читает, — ответил я, присаживаясь к столу.
— Я не знаю их по номерам, — сказал недовольным голосом Геннадий, наливая мне кофе в толстую чашку с золотым ободком.
— Это покаянный псалом, — объяснил я нехотя. Я все еще находился под впечатлением коленопреклоненной фигуры Людмилы. Наверное, такое сильное действие на меня произвело то, что это была моя старая разнузданная любовница, и то, что все, увиденное мною, происходило в том интерьере, где я привык к совсем иному, и который ассоциировался у меня отнюдь не с молитвой…
— А, это, — вяло отреагировал Геннадий. — Помните, одно время в начале перестройки во всех газетах и журналах писали о том, что всем необходимо покаяние… Как же, как же, я это очень даже хорошо помню. Правда, не очень внятно объясняли, кто именно и в чем должен каяться.
— Вашего брата и имели в виду — партийных работников, — сказал я откровенно. — Хотели, чтобы вы покаялись.
— В чем? — поднял брови Геннадий. — Кто-то, наверное, и должен каяться, но вовсе не все мы. Что я, например, людей убивал, что ли? Или это я революцию эту поганую сделал? Или я репрессии проводил против невинных людей? Да ничего подобного. Просто мы жили, примеряясь к обстоятельствам, которые от нас не зависели… Все равно, кто-то же должен был работать и руководить. Вот мы и руководили, нормальные люди были. Теперь легко говорить каждому. Где вы все раньше были, такие умные?
Геннадий долил себе еще кофе, который выпил одним глотком, и закончил:
— Что было, то было, а стараться поставить всю страну на колени и заставить каяться — это не дело. Так жить нельзя, это ненормально.
— Ну, Людмила-то знает, в чем кается, — заметил я.
— Она — знает, — согласился Геннадий. Потом помолчал и добавил нерешительно: — Вот только не нравится мне многое в этом.
— Что именно? — не понял я, но почувствовал, что он хочет что-то сказать, что нечто буквально рвется у него с языка.
— Да вот, поп тут приходил, — сказал неохотно Геннадий. — Привели его всякие доброхоты из соседней церквушки. Пожилой такой человек, благообразный. Людмилу все за руку держал и все о покаянии говорил и о чистоте веры.
— Ну и что? — спросил я. — Я слышал, что вы ушли тогда и дверью хлопнули. Мне Юля рассказала.
Геннадий в сердцах даже как будто плюнул:
— А вы знаете, отчего я ушел и дверью хлопнул? Не знаете? Конечно, никто и не узнает никогда, я никому не скажу, кроме вас… Я же этого попа отлично знаю, я же идеологией занимался одно время в райкоме. Тому уж немало лет прошло, но вот случайность привела свидеться… Он же, поп этот, всегда осведомителем был. Уж мне ли не знать? Я и бумаги видел, мне в КГБ тогда показывали…
— Он и тогда попом был? — уточнил я.
— Ну конечно, — ответил Геннадий. — А вы как думали? Бегал, как миленький, и писал донесения. На всех — на прихожан и на своих же коллег… Помните, как Игорь Тальков в одной из песен пел, что у наших попов под рясой кагэбэшный погон скрывается? Погон не погон, а все точно Тальков спел… Думаете, отчего все они, толстопузые да долгополые, так власть теперь поддерживают и во всем одобряют? От них же слова против не услышишь. Они вам сейчас все, что угодно, благословят. Да потому что у власти все бумаги про них остались. Лично про каждого. Доносы, расписки… Да стоит им хоть слово против вякнуть, все это будет обнародовано. Кто с какого года сотрудничал, что писал и на кого… Все художества, как говорится. Вот и этот пришел тут, про чистоту веры рассуждает. Благостный такой, серьезный. Вот эта серьезность его меня тогда особенно потрясла.
