Андрей Троицкий - Черный Бумер
— Тут нет другой работы. Только опасная.
— Нужен хороший стрелок. А ты, говорят, иногда попадаешь в цель. Прокатишься с нами до Грозного? Дам команду, утром тебя пропустят к эшелону. Посажу тебя в пассажирский вагон. Всех дел — ехать и через окно по сторонам смотреть. Проветришься, пыль с ушей сдуешь и все такое. Десять банок тушенки на руки. Как тебе предложение?
— А что за груз? Что в вагонах?
— Весь город в курсе. Только один ушлый Могер ничего не знает.
— Мне бы кто столько тушенки дал, — орет Буратино, решивший про себя, что сегодня не упустит случая и напьется до столбняка, если водки не хватит, выпросит у Моти флакон одеколона.
— Лекарства? — Гогер-Могер загрустил. — Правда, я не знал. Лекарства… Ладно, я приду. Только двенадцать банок…
— Хрен с тобой — пятнадцать, — махнул рукой Мазаев. — Подавись. Захвати цинки с патронами. Возможно, придется немного пострелять.
Старлей вытащил что-то из-под подушки, шагнул к Моте.
— Рядовой Замотин… Саша, разреши поздравить тебя с двадцатилетием. Это все-таки дата. Вот подарок от нашего отделения и лично от меня.
Он протянул Моте коробку. Судя по картинкам, это недорогой фотоаппарат мыльница. Мотя поднялся, одернул тельняшку, не зная, что положено отвечать в таких случаях. Лейтенант хлопнул его по плечу, вложил в руки коробку.
— Владей. Будешь фотографировать нас для своего альбома. Там в коробке еще три кассеты с пленкой. Надолго хватит.
Мотя был растроган до слез, ни на какие подарки и поздравления он не рассчитывал. Думал дернуть по сто, и на том конец празднику.
— Спасибо, — бормочет Мотя, блуждая взглядом по сторонам. — Большое спасибо. Не ожидал…
Выпили за день рождение рядового срочной службы Саши Замотина, еще раз посмотрели его дембельский альбом и на том закончили церемонии, говорить не о чем, все думали о завтрашнем рейсе на Грозный. Когда везешь лекарства, появляется много охотников растащить груз. Через час Элвис скинул кроссовки, вытянувшись на кровати, достал из-под матраса фотку медсестры Марины Бояркиной. И долго разглядывал ее лицо, голубые глаза, щеки в веснушках, сарафан, не скрывающей округлые плечи. Пусть ночью приснится эта девчонка, а не пьяная рожа Буратино. Элвис накрыл голову вафельным полотенцем, отвернулся к стене.
Дышалось тяжело, сивушный привкус местный водки вызывал приступы тошноты. В который раз Элвис спрашивал себя о том, что он делает здесь, на этой войне, на этом паршивом железнодорожном складе, на этих матрасах, заляпанных бурыми пятнами крови. Что он тут забыл? Зачем он подписал контракт, оказался на Кавказе. Он не находил ответов и снова терзался вопросами.
Вот Буратино, то бишь старшина Сергей Митрофанов, с ним все ясно. Парень из рабочего поселка, из бедной семьи, у которой не было денег на взятки врачам или военкому. Серега оделся во все казенное, взял автомат, был направлен в учебку, а потом на войну, потому что не видел другой дороги, ее просто не было. Здесь Митрофанов превратился в Буратино. Так его прозвали не за длинный нос, а за непроходимую тупость, иногда граничащую с идиотизмом. Кажется, вместо мозгов у него были даже не опилки, как у Вини Пуха, на их место вставили деревянную чурку.
Он был длинным и нескладным: ноги как ходули и руки, как палки. Спина широкая и плечи мускулистые. На этих широких плечах гордо сидела бритая налысо башка, похожая на астраханскую дыню. Буратино тридцать раз подтягивался ну турнике, хорошо бегал, он прыгал с парашютом с высоты более трехсот метров, он мог сутками ничего не жрать. Зато когда дело доходило до еды, метелил за троих. И еще Буратино глуховат на левое ухо. Любая столичная медкомиссия признала бы его негодным к строевой, но Митрофанов всю жизнь прожил в маленьком рабочем поселке, где тугое ухо — не повод закосить. Буратино создан для армии. Или наоборот. Армия создана для таких парней как Буратино.
Но что здесь делает Элвис? Вот вопрос. И вообще, зачем он рожден на свет? Что ищет в этом мире? Только повод для большой драки и добрую порцию адреналина? Что ж, тогда на войне он свой человек. Элвис вертелся на матрасах, будто его поедом ели клопы, поправлял сползавшее с головы полотенце и старался заснуть.
— Что я тут делаю? — спросил Элвис самого себя.
Глава двадцатая
Было слышно, как в тишине ночного леса чирикала бессонная птичка. Где-то вдалеке слышался ровный гул автомобильной трассы. Пахло осенью и близкой смертью. Поветкин стоял возле дерева, связанные руки подняты над головой, веревка привязана к толстой ветке. Он чувствовал себя беспомощной куклой, вынужденной подчиняться чужой прихоти. Страх, сдавливающий душу стальным обручем, немного отпустил, режиссер как-то обмяк, решив про себя, что шансы выжить ничтожны, но они все же есть. Будь, что будет. Он не станет кричать, чтобы этим криком не вызвать гнев своих похитителей, они не услышат стона, сжав зубу, он даже не всхлипнет. Стоически перенесет побои и пытки.
Возможно, его кастрируют. Но и это еще не смерть, если вовремя остановить кровотечение. Правда, жить после всего этого уже не захочется. Вся Москва будет знать, что Поветкина оскопили. Пальцем станут показывать, шептаться за спиной, мол, отгулял свое наш театральный гений. А ему каково? Нет, лучше уж быстрая смерть. Он чутко вслушивался в каждое слово Димы и Ларисы Демидовой, стараясь понять, предугадать свою участь. Может быть, нужно сказать этим отморозкам, что у него слабое сердце, он не выдержит боли. Просто сдохнет. Пожалуй, это сообщение их только обрадует. Слабое сердце? Отлично. Проверим, насколько его хватит. Ради интереса.
— Я бы эту тварь грохнул, — сказал Дима.
— Я бы тоже грохнула, — Лариса говорила хрипловатым грудным голосом, то ли была очень зла, то ли просто простудилась. — Но этот гнусняк — самый лучший режиссер в Москве.
— Ты серьезно?
— Без шуток. Он действительно лучший.
Что-то забулькало. Но Поветкин не услышал запаха бензина. Значит, его не сожгут заживо. Что ж, и на том спасибо. Его мучители просто открыли бутылку воды и лакают прямо из горлышка.
— Блин… Вот это жизнь, — сказал Дима. — Иногда легче замочить человека, чем оставить его живым.
Странная фраза… Поди разберись, что хотел сказать этот ублюдок. Режиссер почувствовал, как кто-то дышит ему прямо в ухо. Пахнет одеколоном.
— Стой смирно, гад.
Дима, коротко размахнувшись, врезал кулаком между лопатками режиссера. Поветкин молча стерпел боль, но уже в следующую секунду ему хотелось заорать в голос. Человек опустился на корточки, ловкими пальцами расстегнул ремень, молнию, спустил с Поветкина брюки и трусы. Самые худшие опасения сбываются, его будут кастрировать. Наверняка со стороны все это выглядит смешно, вовсе не драматично. Лес, темнота, тусклый свет фонарика. И в этом беспросветном мраке светится бледная задница Поветкина, напоминающая полную луну. Рубашка задралась кверху, она не закрывает срамного места.
— Сейчас я его, — сказал Дима. — Приложу по-свойски.
Поветкин услышал, как что-то тихо просвистело, будто по воздуху рубанули ремнем или саблей. Чем это машут? Ножом? Садовыми ножницами?
— Я сама, — Лариса кашлянула. — Дай сюда.
— У тебя рука слишком легкая.
— Это только с виду.
Она взяла из рук Радченко кожаный собачий поводок, развернув плечо, размахнулась и хлестнула им, как плеткой, по выпуклой розовой заднице. Поветкин ближе прижался к дереву, сквозь тонкую рубашку, кожей чувствуя шершавую кору и тепло, исходившее от ствола. Замах, удар. Поветкин, не выдержав, закричал. Радченко посветил фонариком в лицо Ларисы. Щеки налились румянцем, рот полуоткрыт, а глаза как у бешеной кошки.
— Не надо, — крикнул Поветкин. — Не надо так…
Дернувшись к дереву, режиссер тонко взвизгнул. Веревка натянулась, впилась в запястья. Новый замах, удар. Поветкин крепче вжался в дерево, прилип к нему щекой. Замах, свист поводка, удар. Радченко отступил в сторону, решив, что Лариса справится с этой работой не хуже его. Он положил фонарик на землю, направив круг света на Поветкина, отвернулся и, вытащив пачку сигарет, крутанул колесико зажигалки. Он слышан стоны и всхлипы главрежа, свист поводка. Приятные бодрящие звуки. Режиссер трясся всем телом, крутил задом, вжимался в ствол дерева, но спасения от ударов не было. Радченко прикурил вторую сигарету. Теперь стоны режиссера сделались тише.
— У-у-у-у-у, — гудел Поветкин. — А-м-а-а-а…
Дима подумал, что рука у Ларисы и вправду тяжелая. А режиссер ничего себе мужик, держится, даже не вырубился. Только стонет все тише и тише, видно, перед отключкой. Радченко выплюнул окурок, развернулся. Он тронул за плечо Ларису.
— Осади немного, — сказал он. — Не ровен час, забьешь его до смерти.
— Ты сам только что хотел его замочить, — Лариса перевела дух, вытерла пот со лба и опустила поводок. — Какие мы добрые.
