Анна Малышева - Мой муж - маньяк?
— Ваше имя?
— Владимир… — прошелестел Шахов.
— Я спрашиваю — ваше полное имя.
— Владимир Иванович Шахов.
— Год рождения?
Шахов замялся, и следователь это тоже отметил. «Кокетничает, что ли?! — поразился он про себя. — Он больше похож на голубого…» А Шахов обреченно ответил:
— Пятьдесят девятый. Восьмого июня…
«Близнецы», — почему-то подумал следователь. Когда ему называли дату рождения, он всегда почему-то думал о Зодиаке. Впрочем, никогда не руководствовался астрологическими прогнозами, хотя знал среди своих коллег и таких, которые без этих прогнозов просто не мыслили себе допроса. Он же считал это дурью, и все же… Он одернул себя: «Делать больше нечего?» И спросил:
— Где проживаете?
— Вы же там были, — тихо ответил Шахов. — С обыском. Сегодня утром.
Он как будто выдавливал из себя по слову. Шахов был еще настолько ошеломлен визитом милиции в пять часов утра, что как будто спал и видел кошмар. Во всяком случае, следователь мог сомневаться, отвечает ли он сейчас за свои слова. «Но не могу же я дать ему выспаться! — сказал себе следователь. — Выспимся потом…» Сам он тоже провел если не две бессонные ночи подряд, то, во всяком случае, полторы — нервы сдавали. Внешне это никак не проявлялось, но результатом была сильнейшая бессонница. «Мне потом надо будет отдохнуть, — подумал он. — Где-нибудь далеко-далеко…» И он вспомнил о Кате.
— И все же называйте все, о чем я вас спрашиваю, — спокойно пояснил он Шахову. — Таков порядок.
— Закон есть закон, — криво усмехнулся тот. — Проживаю улица Кисловодская, 18, квартира 42. Один. Мама там же прописана, но не живет.
— А где она живет?
— А вам не все равно? — неожиданно вспылил Шахов. — Маму-то оставьте в покое! Мама тут ни при чем!
— Я вас спросил: где проживает ваша мать? — Следователь говорил терпеливо и устало, не реагируя на выкрик Шахова.
Тот снова как-то съежился и вяло протянул:
— Она живет у своей сестры.
— Где именно?
— На Бауманской.
— Точнее!
Шахов поколебался и назвал адрес.
— Вы собираетесь ей сообщить о моем аресте? — спросил он в свою очередь. — Не надо… Она не переживет… У нее сердце больное.
— Почему же ваша мать живет у сестры, а не по месту прописки?
— Почему?
— Да, почему? Квартира у вас двухкомнатная, насколько я понял. Места хватает. Так почему же?
— Моя мать… Мы с ней никогда не были близкими людьми. Она всегда… Да почему я должен вам рассказывать про это?! — Шахов снова вспылил, еще сильнее, чем в первый раз. — Чего ради? Арестовали — так спрашивайте, а унижать себя я не позволю!
— Вас никто не унижает. Я вас просто спросил о причинах, по которым ваша мать проживает отдельно.
— Есть причины, есть! Ну так что?!
— Назовите их, и мы перейдем к другому вопросу.
Хотелось ли учителю перейти к другому вопросу — неизвестно, но он смирился так же быстро, как и возмутился, и сказал:
— Она меня не любит.
«Я рехнусь, — подумал следователь. — Вот так типчик. Любит — не любит… И глазки у него так и бегают». Он потушил сигарету и спросил:
— Как давно она переехала к сестре?
— Год назад.
— Именно год назад? А до этого отношения были нормальными, значит?
— До этого? До этого мы тоже ссорились… Ей не нравился мой образ жизни.
— Что именно?
— Что я не женат. Надеюсь, вы не станете меня спрашивать, почему я до сих пор холост?!
— Не стану, — успокоил его следователь. — Вы работаете учителем французского языка в 326-й школе?
— Да.
— Как долго?
— Всегда. Все время после института. Я мог бы найти другую работу, тоже с языком, но не хотел. Многие ушли, а я остался… Школа теперь не укомплектована учителями. Нет учителя русского языка и литературы. Это ужас. Уже полгода нет.
— Значит, вы остались на этом месте только из любви к школе?
— Можете считать, что так! — с вызовом произнес Шахов. — Можете даже смеяться надо мной! Кстати, это тоже было причиной того, что моя мать была мной недовольна. Она считала, что я напрасно гублю себя на таком окладе. Что я мог бы поискать что-то другое. Когда есть язык — работу найти в общем-то несложно… Но я не хотел. Понимаете — просто не хотел. Что — за это тоже сажают? Ответьте мне!
«Псих ненормальный! — подумал следователь. — Он еще тут проповедует!» Он заставил себя унять злость, тяжелой волной поднимающуюся против учителя, и спросил:
— Как часто проводят в вашей школе вечер встречи с выпускниками?
— Каждый год. В феврале. А что?
— Вы посещаете эти вечера?
— Когда у меня есть время… Язык — такое дело, что его нельзя запускать. Надо совершенствоваться, надо говорить. Без живого общения язык мертв. А с кем мне говорить в школе? С учениками?! Они ничего не знают и не желают знать. Английский они еще как-то учат, но французским больше не интересуются… Раньше было по-другому, а теперь только так. Что я могу сделать для них? Просто быть в школе, что же еще… По крайней мере, у меня есть надежда, что хоть один ученик из целого выпуска будет что-то знать. Сможет прочесть текст, при случае объясниться… И на большее я не рассчитываю. Уже давно.
— Прекрасно, но вы не ответили мне на мой вопрос. Вы посещаете эти вечера?
— Иногда. Я же сказал вам — я стараюсь больше заниматься вне школы. Времени у меня мало.
— Прекрасно. Все это замечательно, но все же ответьте, по возможности точно, в этом году был вечер встречи выпускников?
— Ах, вы об этом? Был, был…
— И вы, как я понимаю, на нем тоже были, раз так уверенно говорите, что он был?
— И я был… И что тут такого?
— Ничего, можете быть спокойны. Меня интересует вот что: кто из прошлых выпускников посетил этот вечер?
— Ну, вы спросите тоже… — Шахов вдруг визгливо рассмеялся. — Их было много!
— Вот и славно, что много. И все же — можете вспомнить хоть кого-то?
— Кого, например?
— Кого хотите. Кто бросился в глаза.
— Я не понимаю, какое это имеет отношение к моему задержанию! — вскрикнул Шахов. Он становился все неувереннее и раздражался все чаще. — Это просто немыслимо! Вы мне даже не объяснили, за что я задержан!
— Объясню, но позже, — мило улыбнулся следователь. — Не беспокойтесь, мои действия законны. Вы видели санкцию на обыск?
— Видел! Какие там у меня наркотики!
Следователь едва не взвыл, вспомнив, какими трудами далась ему эта санкция. В конце концов, он провел ее как санкцию на обыск по обнаружению наркотиков — тут трудностей было куда меньше. И Шахов до сих пор не подозревает, что именно искали у него в квартире. «Не подозревает или уже знает? — Следователь тщетно вглядывался в его лицо. — Если знает, то ведет себя как хитрая лиса, матерый уголовник… Или просто ломает комедию… Что на него вполне похоже. Но не может же не подозревать!» И он ласково спросил:
— Что же вы так переживаете? Мы только расспросим вас как полагается, и вы будете совершенно свободны. Если говорите, что наркотиков у вас нет.
— Я с ума сойду — зачем мне наркотики?! Откуда у меня наркотики?! Ученики, что ли, подкинули?! Или вы сами?! Я слышал про такое, только не понимаю, зачем вам это надо… Но если вы что-то там нашли — я предупреждаю, что это было подкинуто! Подкинуто!
«Крышка тебе! — решил следователь. — Подкинуто! Невинная овечка!»
— Мы с вами говорили о вечере встречи. Ну, так что же? Можете кого-то припомнить?
— Ах, ради Бога! — воскликнул Шахов. — Да там было человек пятьдесят!
— А кто-нибудь из старых любимых учеников?
— У меня не было любимых учеников.
— Неужели? При вашем-то отношении к работе? Ни одного любимого ученика или ученицы?!
— Я запрещаю вам издеваться над моей работой! Довольно мне этих издевок!
— Кто же издевается? Я просто удивлен тем, что у вас за долгие годы работы не оказалось ни одного ученика, о котором вы потом могли бы вспомнить… Это по меньшей мере странно.
— Послушайте, вы, кажется мне, человек интеллигентный… — начал Шахов. Его длинный нос вспотел.
Следователь скучающе посмотрел в окно. Немытое стекло плохо пропускало солнечные лучи, но, несмотря на это, он понял — сегодня в Москве будет настоящая душегубка. «Если я не закончу с этим типом сегодня, завтра я буду покойником…» — подумал он.
А Шахов тем временем горячо объяснял:
— Представьте себе, как бы я сохранял какие-то отношения с выпускниками? Ну представьте! Особенно теперь! Все они, когда заканчивают школу, больше не желают об этом вспоминать никогда. Если приходят на эти вечера встречи, то только затем, чтобы выпить где-нибудь старой компанией. И меня в эту компанию они не пригласят! Не пригласят, не думайте!
— Вы этим, кажется, очень расстроены?
— Да ничуть! Я просто думаю, что после того, как их пребывание в школе окончено, вряд ли кто-то вспоминает учителей иначе чем с руганью… И тут дети где-то правы! Правы, потому что учителя тоже бывают безобразные… Но все же хотелось бы, чтобы тебя хоть в лицо помнили. Не помнят! Не помнят даже те, с кем я возился все свободное время! Иногда даже не здороваются… Какие уж тут отношения… Да и притом… Знаете, жизнь после школы предъявляет к ним совсем другие требования, чем мы… Другие добродетели, знаете ли… Надо быть зубастым, грубым, пробивным. Мы их учили черт знает чему, так они полагают. Им это не нужно. И не знаю, какую школу им надо посещать, чтобы потом было легче жить… Во всяком случае — не общеобразовательную… Или же эта школа должна сама измениться и приспособиться к жизни… Я пытаюсь как-то это сделать. Больше уделяю внимания практике, чем теории языка. Им все равно не поможет грамматика, так пусть затвердят хоть какие-то фразы… Меня часто ругают за это. Пардон, надо поправиться — ругали. Теперь никому нет дела до того, как и что я преподаю. Раньше было, теперь нет… Это тоже понятно и объяснимо. Времена переменились… А я не смог приспособиться. Отсюда все шишки, которые на меня валятся…