Дин Кунц - Ключи к полуночи
— Как ты узнал, что он будет здесь в таком состоянии? Как ты узнал, что мы найдем здесь?
— Предчувствие, — натянуто сказал Алекс.
— Но как?
Алекс вздрогнул.
— Хотел бы я знать.
От его недавнего ясновидения у него мурашки побежали по спине.
Джоанна смотрела на тело и печально покачивала головой.
— Я ничего не чувствую.
— А почему ты должна что-то чувствовать?
— Он был моим отцом.
— Нет. Не был. Он отказался от своих прав и привилегий много лет назад.
— Думаю, он не плакал о Лизе, — сказала Джоанна.
— Правильно. Ты не должна ему никаких слез.
— Но почему?
— Мы узнаем.
— Узнаем ли?
— Обязательно.
— Я так не думаю. Мне кажется, что мы находимся в чем-то вроде гигантской китайской головоломки. Мы постоянно попадаем во все меньшую и меньшую коробочку. — Мгновение Алекс смотрел на нее, размышляя, могла ли она после всего, что было, порвать с ним. Она была удивительно спокойна, но это означало только то, что она держала свои чувства при себе, подавляя их. Спокойный взгляд, губы крепко сжаты и не дрожат, но она была. бледна.
Джоанна поняла, что он беспокоится о ней, и изобразила на лице подобие улыбки.
— Не беспокойся обо мне. Как я и сказала, я ничего не чувствую. Давай выбираться отсюда.
— Не сейчас.
— Но что если они вернутся и...
— Они не вернутся, — сказал Алекс. — Если бы они знали, что сенатор связался с нами, и хотели убить нас, они ждали бы здесь. Идем. Нам надо обыскать номер.
Идея обыска не понравилась Джоанне.
— Это мерзко.
— Это необходимо.
— Что будем искать?
— Что-нибудь. Все. Любую маленькую зацепочку, которая могла бы помочь нам решить эту безумную проклятую головоломку.
Джоанна бросила взгляд на входную дверь, которую они закрыли и заперли.
— Нам не помешают, — заверил ее Алекс, хотя сам не был настолько уверен.
— А если придет горничная...
— Горничная уже была здесь этим утром. Постель убрана.
Джоанна глубоко вздохнула.
— Давай покончим с этим как можно быстрее.
— Ты пойдешь за мной, когда я буду перебирать все вещи, — сказал Алекс. — Проверяй все за мной: я могу что-нибудь просмотреть. Но я не хочу, чтобы ты чего-нибудь касалась, по той же причине, почему я не хочу, чтобы ты касалась тела. Нам надо быть осторожными и не оставить отпечатки или какие-нибудь другие улики, которые могли бы указать на нас. Если полиция подумает, что это сделали мы, то это только прибавит путаницы.
— А мы и так достаточно запутаны.
— Точно. Мы не можем убегать от полиции и в то же время вести следствие по этому делу.
В спальне на складной подставке для багажа стояли два чемодана из телячьей кожи. Чемоданы принадлежали Шелгрину, один из них был открыт. Алекс порылся в одежде, пока не нашел пару черных носков сенатора. Он натянул их себе на руки, соорудив импровизированные перчатки.
Бумажник Шелгрина с банкнотами и кредитными карточками был на тумбочке. Алекс просмотрел его содержимое, Джоанна — сразу за ним, но там не оказалось ничего необычного.
В гардеробе висели два костюма и пальто. Карманы были пусты.
На полу гардероба стояли две пары свежевычищенных легких кожаных туфель от Гуччи. Алекс вытащил из них распорки и обследовал внутри. Ничего.
В ванной комнате около раковины лежал набор для бритья также от Гуччи. В нем ничего не было, кроме электробритвы, порошка для бритья, одеколона, расчески и дезодоранта.
Алекс вернулся к открытому чемодану. Из него тоже ничего нельзя было выжать.
Второй чемодан был заперт. Алекс открыл его и по мере просмотра стал выбрасывать одежду на пол, пока не обнаружил манильский конверт 9х12 дюймов.
— Что-нибудь нашел? — спросила Джоанна.
— Надеюсь на Бога, это то, что надо, — сказал Алекс, — потому что, если это не так, мы возвращаемся на исходную позицию в этой игре.
В конверте находились несколько пожелтевших вырезок из "Нью-Йорк Таймс" и "Вашингтон пост". Еще там было незаконченное, адресованное Джоанне письмо, написанное явно рукой сенатора. У Алекса не было времени прочитать письмо или заметки, но при беглом просмотре он заметил, что все они были двенадцати-или тринадцатилетней давности и связаны с именем немецкого доктора Франца Ротенхаузена. В одной из статей была фотография доктора: вытянутое лицо, резкие черты, залысины, глаза такие бледные, что казались бесцветными.
Джоанна открыла от изумления рот.
— О, Бог!
— Что случилось?
— Это он.
— Кто?
— Человек из моего кошмара.
— С механической рукой?
— Да.
Она была ошеломлена.
— Его зовут Ротенхаузен, — сказал Алекс.
— Я никогда не слышала это имя раньше.
Джоанну била дрожь. Сильная.
— Спокойнее, — произнес Алекс.
— Я никогда не думала, что снова увижу его.
Ее глаза были широко открыты.
— Это то, что мы хотели, — имя.
— Пожалуйста, — сказала Джоанна, — пожалуйста, Алекс, идем отсюда.
Лицо на шероховатой фотографии было тяжелым, костлявым, как лицо вампира. Его глаза, казалось, смотрели в другое измерение, куда не могли заглянуть обыкновенные люди. Это были холодные глаза. У Франца Ротенхаузена был взгляд маньяка.
Алекс почувствовал, как у него на затылке волосы встают дыбом. Возможно, настало самое время убираться.
— Мы прочитаем это позже, — сказал Алекс, запихивая вырезки и незаконченное письмо обратно в конверт.
Когда они шли через главную комнату номера и обходили тело, у Алекса было такое чувство, что сейчас дверь распахнется перед ними. Но этого не произошло.
Глава 53
Несмотря на всю ту кровь, что они видели в "Чечиле", они были чрезвычайно голодны. На самом деле, подумал Алекс, они были так голодны именно потому, что они видели, а не несмотря на то. После столкновения со смертью большинство людей испытывают резкий приступ звериного аппетита. Они стали грубыми, были голодны и хотели пить. Потакая себе, они бросили громкий, ликующий, но неосознанный вызов всей вселенной:
— Я все еще жив, черт побери!
Алекс и Джоанна съели ленч в людной закусочной около Пиккадили. Они читали старые вырезки из "Нью-Йорк Таймс" и "Вашингтон пост", перемежая их большим количеством чая и толстых бутербродов.
Франц Ротенхаузен был гением более, чем в одной научной области: у него были степени в биологии, химии, медицине и психологии, и он написал много широко признанных и важных работ по всем этим наукам. Когда ему было двадцать четыре, в автомобильной катастрофе он потерял руку. Недовольный протезами, которые были в ходу в то время, он изобрел новое приспособление — механическую руку, которая была почти так же хороша, как живая. Она приводилась в движение нервными импульсами от культи и питалась от батареи. Последние восемнадцать лет своей жизни Ротенхаузен провел в качестве преподавателя, ведущего семинары, и занимался исследовательской работой в одном из западногерманских университетов. В основном его интересовали функции и дисфункции мозга и особенно электрическая и химическая природа мысли и памяти.
— Но почему ему позволили работать над этим? — сердито спросила Джоанна. — Джордж Оруэлл. "1984 год".
— Это тоже путь к максимальной власти, — сказал Алекс, — а власть — это то, к чему стремятся все политики.
Тринадцать лет назад, в зените своей яркой карьеры, Ротенхаузен сделал ужасную ошибку. Он написал книгу о человеческом мозге, особенно подчеркивая самые недавние разработки в поведенческой инженерии, "промывке мозгов" и химико-электрическом методе управления сознанием. И вся эта работа была проделана, чтобы поддержать его гипотезу, что даже самые сильнодействующие формы изменения сознания должны быть использованы заслуживающими доверия правительствами, чтобы сотворить "совершенное" общество, свободное от разногласий, от преступности, от беспорядков. Написание этой книги было его величайшей ошибкой. Его неудача была настолько сокрушающей, что просто уничтожила его. Научное и политическое сообщества могут забыть любую глупость, неосторожность или большую промашку, как только будут принесены громкие и продолжительные публичные извинения. И это скромное раскаяние даже не должно быть искренним, чтобы заработать безусловное прощение от истеблишмента. Достаточно, чтобы оно только внешне выглядело искренним и можно было опять ввергнуть народ в состояние оцепенения. Как бы то ни было, но по следам публикации росла полемика, а Ротенхаузена это особо не беспокоило. Он отвечал своим критикам с возрастающим раздражением. Он показал миру оскал вместо извиняющейся улыбки, которую тот хотел увидеть. Его общественные заявления подсвечивались резким голосом и неудачной привычкой яростно жестикулировать своей жуткой стальной рукой. Европейские газеты быстро дали ему прозвища — доктор Чудак и доктор Франкенштейн, уступившие в скором времени доктору Зомби. Его обвиняли в желании сотворить мир бездумных рабов, покорных исполнителей. Негодование росло. Он жаловался, что репортеры и фотографы преследовали его везде, куда бы он ни шел, и был достаточно несдержан, сказав, что их первых же подвергнет обработке сознания, если ему предоставится такая возможность. Он упорно не хотел отказываться от своей позиции, рассматривая ее как дело принципа, и таким образом не смог отвести от себя это давление.
