Александр Проханов - Виртуоз
— И что же — сейчас ваш сон продолжается?
— Наше второе свидание. На вас было синее, с серебристыми переливами платье, казавшееся иногда аметистовым. Меня окружали монахи, их рассуждения о святости, о царских мучениках. Они говорили так, будто и мне предстояло мученичество и они готовили меня к неминуемым страданиям. Мне было странно, одиноко и даже страшно. Казалось, что я принимаю на себя чужую судьбу и отказываюсь от своей. Меня лишали моей собственной жизни, заменяя ее чьей-то другой, придуманной. И вдруг ны вошли, как спасение, как единственный человек, которому я могу все объяснить, во всем признаться, покаяться. Я ждал, что нм подойдете ближе, окажетесь рядом, но вы не приближались, и н вдруг испугался, что вы исчезните, навсегда, и я не успею вам слова сказать. Испуг был такой, сердце мое забилось так сильно, что колыхнулись свечи в подсвечниках, и перед образом сама загорелась лампада. Вся икона покрылась прозрачными слезами и алыми струями.
— Это чудо вы сотворили. От вас загорелась лампада.
— Наше третье свиданье сегодня. Ваше платье цвета вечерней зари. Есть такие негаснущие вечерние зори, от которых в малиновом небе тихо блуждают лучи и вода течет золотая. Все наши платья сотканы из небесных материй, из лучистых нитей, каких нет на земле. Я наливал воду в бокал, и вы ко мне приближались. Казалось, время остановилось, остановилась льющаяся в бокал вода, и вы идете ко мне миллионы лет, и расстояние между нами не сокращается. Словно нас запаяли в стеклянный куб, и мы не можем пошевелиться, не можем сойтись, не можем коснуться друг друга. Я пережил такое мученье и боль, рванулся, и ледяная глыба распалась, а вместе с ней раскололся бокал. И вот вы стоите передо мной, перевязываете платком мой палец, и на нем проступает малиновая влажная капля.
— Верните мне платок с каплей вашей крови.
Ему было легко. Каждое слово, каждый обращенный к ней взгляд приносили освобождение. Он освобождался от неловкости, застенчивости, мучительного непонимания, мнительного ожиданья, которое сулило несчастья после необъяснимых, случившихся с ним перемен. Перемены были теперь объяснимы. Они случились для того, чтобы он сидел сейчас в милом ресторанчике на вечерней реке, за окном текла зеленая густая вода, на другом берегу, в парке, высились ажурные сооружения аттракционов, гремела музыка, зажигались огни. И странный, величественный, бог весть откуда взявшийся космический корабль. И прелестная женщина, желанная, внимавшая ему с чуть насмешливым блеском в глазах, находилась так близко, что протяни руки и коснешься нежной шеи с розовой гирляндой кораллов.
— Вы сказали, что вас взяли в плен, вы чувствуете себя пленником. Мне это так знакомо. Всю жизнь, с рождения, я чувствую себя пленницей. Словно окружена высокой стеной, которая отделяет меня от далекой, чудесной и недоступной жизни. В той жизни существует светлый уютный дом, дворянская усадьба, липовая аллея. Гостиная с портретами офицеров — их эполеты, мундиры, лучистые звезды за подвиги на турецких войнах. На солнечной веранде собираются счастливые люди, огромная семья, ваза с белой сиренью. Все так любят друг друга, так добры и прекрасны. Прекрасна сельская колокольня, далекие стога на лугу, библиотека с собранием книг. Прекрасен томик Пушкина с его дарственной надписью, слепок гибкой женской руки — фрейлины императорского двора. Это мой дом, моя родина, моя духовная обитель, удаленная от меня на несколько поколений. Мой рай, на который налетели ужасные вихри, сломали дом с колоннами, вырвали с корнем липы, замучили, погубили обитателей дома, расшвыряли их по войнам, по тюрьмам, а меня, разлучив навсегда с обожаемым миром, заточили в эту жизнь. Навязали мне в современники чуждых людей с чужими словами и мыслями. Поместили в темницу, где некому слово сказать. И вдруг в тяжелой стене появился просвет, расступились камни угрюмой кладки, и я увидела ваше лицо, услышала ваши слова. Они мне так близки, так понятны.
За окном по реке проплывал кораблик. На палубе толпись люди, кто-то махал рукой, кто-то держал воздушный шарик. Кораблик был веселый и трогательный, торопился по воде, неся на мачте разгоравшийся в сумерках огонек. Волны докатились до ресторанчика, мягко толкнули, и все покачнулось, сошло с мест, повисло как в невесомости, — бокалы с вином, ваза с фруктами, улыбавшаяся издалека смуглая, в серебряных кольцах колдунья. Он ждал, когда все опустится на свои места, и волны на зеленой воде уплывут к далекому, с белой беседкой, берегу.
— У меня всегда были две жизни, — он продолжал свою исповедь. — Внешняя, которую я проживал, — детский дом с крикливыми воспитателями и сумасбродными сверстниками. Школа– интернат, где мне повезло с педагогами, особенно со словесником и историком. Институт, когда я много и жадно читал русских писателей, философов и историков. Работа в Тобольском музее, где мне открылась пучина русской истории. Вечеринки, провинциальные барышни, газетные журналисты, пенье под гитару. И одновременно — другая жизнь, лунатическая, в которой я двигался с закрытыми глазами по какому-то шаткому карнизу. Мои мечтанья, воспоминанья о каком-то неясном, моем или не моем избавлении от какого-то ужасного зла. О какой-то чудесной, уготованной мне судьбе. Ожидание чуда, которое так и не наступало в сутолоке дней. Две эти жизни иногда соединялись, будто в первую из второй прилетала огненная частица, несла в себе странную и прекрасную отгадку обо мне, о моем происхождении, о моем предназначении. Загадку, которую я не умел разгадать. И вдруг чудо случилось. Меня подхватил вихрь, перенес из Тобольска в Москву. Носит кругами, знакомит с удивительными людьми, помещает в чью-то опасную и увлекательную интригу. Что это? Кто мне все объяснит? Кто все это задумал? Может быть, вы объясните?
Он исповедовался, испытывая к ней доверие и благоговение, ибо она и была тем чудом, что ему открылось. Возникла из необъятного и непостижимого города. Явилась среди множества непонятных и опасных людей. Сделала этот город нестрашным, завораживающим и пленительным. Сделала этих людей не опасными, а подвижниками, исполненными удивительных знаний и талантов. Вторая, состоявшая из сновидений жизнь, поменялась с первой местами. Та, тобольская, отступила в туман. А призрачный туман его сновидений обрел яркую явь, среди которой предстала долгожданная женщина.
— Я вас так понимаю. Знаю, о какой другой жизни вы говорите. Какая частица к вам прилетала. Тогда, когда вы наклонились над несчастным, упавшим стариком, у вас было такое огорченное и родное лицо. В монастыре, когда вы проходили мимо куста с красной розой и чуть наклонились к цветку, — вы стали мне вдруг для меня дорогой и знакомый. Сегодня, когда вы уронили бокал и из пальца у вас закапала кровь, — я так испугалась за вас, хотелось крикнуть, прижать к губам ваш окровавленный палец. Вы говорили о снах. Знаете, мне снится сон, постоянно, один и тот же, с самого детства. Будто в нашу родовую усадьбу, на веранду, из сада поднимается императрица и держит в руках белое платье, бальное или подвенечное. Протягивает мне, и я слышу ее голос: «Это твое, бери. Тебе его носить». И исчезает. Как разгадать этот сон? В каком соннике есть отгадка? Может быть, вы разгадаете?
За окном проплывал теплоход, торжественный, с золотыми огнями, роняя в воду змеистые отражения, разноцветные летучие искры. Играла музыка, полыхали бенгальские огни, качались цветные фонарики. На палубе танцевали, пили вино, метали друг в друга летучие серпантины. Невеста в белом платье кружилась в вальсе с женихом, — были видны ее воздушная вуаль, красный цветок в петлице у жениха. Перестали танцевать, приблизились к поручням и смотрели на берег. Алексею казалось, что они посылают ему и Марине какой-то знак. Свадьба уплыла под изогнутые своды моста, по которому летела в сумерках непрерывная череда огней. Волны достигли ресторанчика. Все заколебалось, тихо снялось с мест, стало летать в воздухе. Это головокружение длилось минуту, покуда стеклянные гребешки волн пробежали вдоль гранитной набережной.
— Все говорят мне, что я — отпрыск рода Романовых. Что я — претендент на русский престол. Я-то знаю, что это не так. Что это недоразумение, плод нелепой шутки, за которую шутник заплатил ужасную цену. Но меня продолжают уверять и оказывают мне чуть ли не царские почести. Я вижу в этом чей-то коварный замысел, чью-то хитроумную интригу. Но что-то со мной происходит, какие-то странные перемены. Там, у монархистов, я вдруг остро ощутил бремя власти, не своей, разумеется, а власти царя, вождя, властителя такой громадной страны, как Россия, и словно бы стал примерять на себя эту непомерную тяжесть. В монастыре, когда замироточила икона, мне кажется, я ощутил дуновение святости. Опять же не моей, а таинственной чудесной силы, делающей непрозрачное прозрачным, неживое живым, смертное бессмертным. Сегодня, в Думе, когда все ссорились, поносили друг друга, когда проснулись и сразились все неистовые духи русской распри, я вдруг понял, как важно России преодолеть эти длящиеся веками расколы. Мне показалось, что я могу их преодолеть, еще немного, и найду рецепт долгожданного русского примирения. Что со мной происходит? Ко мне подошел странный человек, демонического вида, ласковый, приторно-сладкий, с жестокими глазами вампира. Представился режиссером Олеарием. Сказал, что существуют практики и искусства, способные преобразовать физическую природу человека, внести изменения в его генетический код. Он дал мне понять, что на меня воздействуют с помощью этих практик, и мой генетический код Горшковых преобразуют в генетический код Романовых. Какая-то дичь, безумие. Но там, в монастыре, когда я представил казнь царской семьи в ужасном подвале, представил, как пули из револьвера вонзаются в хрупкое тело цесаревича, я испытал в груди ужасную боль. Что со мной происходит?
